— Ну сколько можно копить хлам? Мы нормально жить будем или нет?
— Это не хлам, — отрезала мама, стоя посреди комнаты в своём стареньком халате. — Сказала же: это память. Тебе бы лишь сорить фамильными вещами.
— Какими фамильными вещами, мама? — я закипала с каждой секундой всё сильнее. — Вот эти бокалы, кубки, фарфор — что это тебе даёт? Мы сидим без денег, в долгах. А в шкафу полно дорогущего хрусталя. Когда ты, наконец, поймёшь, что от хранения этого добра нам нет никакой пользы?!
— Не смей так говорить, — глаза мамы вспыхнули. — Там дедовы награды, его часы!
— Дедовы награды, часики… А жить на что? Мы с тобой живём, словно в каком-то прошлом веке, понимаешь? Каждый день считаем копейки. Сколько раз я говорила: пора уже что-то менять!
— Менять? — лицо у мамы налилось упрямством. — Как ты можешь предлагать продавать семейные ценности? Они нашу историю хранят.
— Да хранят-то они, может, и историю, да только что нам от этого? Когда за квартиру платить нечем, а я перебиваюсь тем, что официанткой работаю, да ещё твоя зарплата уборщицы. Что лучше: жить по-человечески или как сироты, но с этими реликвиями под лавкой?
— Не вини меня, что так вышло, — прошептала мама уже тише, но с отчаянной ноткой. — И вообще, хватит кричать. Думаешь, я сама не понимаю, как тяжело сейчас?
— Да не понимаешь! Иначе давно бы всё продала. Или хотя бы часть. Хватило бы на нормальную еду, новую одежду, а может, и на что получше.
Дальше мы просто кричали друг на друга, но уже не разбирали слов. Меня захлёстывала злость — глядя на затёртые обои, рассохшийся линолеум, всю эту нашу скромную обстановку, я не понимала, почему мама так упорно держится за предметы, которыми мы не пользуемся. С маминой стороны чувствовалась непробиваемая стена: “особый день” да “особый случай”, а конкретики никакой. Меня это каждый раз бесило, и я, выскочив в коридор, чуть не споткнулась об пакет с мусором. На этом наш скандал стих, но внутри я всё кипела.
***
Такие вот вспышки у нас не редкость. А ведь каких-то два года назад я считала, что мы более-менее дружно живём. Свою работу официанткой я нашла ещё в семнадцать — сразу после того, как окончила школу. Денег было мало, зато появилась хоть какая-то независимость. Мама держалась за свою подработку в поликлинике: стирала там тряпки, мыла коридоры и рассказывала, как врачи её уважают за аккуратность. Жили мы в крохотной однокомнатной квартире на окраине Томска — дом старый, соседи разные, но терпимо.
Когда я ещё была ребёнком, мама любила рассказывать про своего деда — ветерана, который прошёл тяжёлые фронтовые дороги. Доставшиеся ей от деда вещи мать считала бесценным достоянием и очень берегла. Но я не могла принять, что на этих сокровищах мы сидим и не используем их, хоть они и могли бы спасти нас от нищеты.
— Мама, зачем эти статуэтки и рюмки? — спрашивала я ещё подростком. — Ну неужели их нельзя продать и купить, к примеру, нормальную одежду или заплатить за квартиру?
— Яна, ты ничего не понимаешь. Мой дед сберег для нас все эти вещи, в войну их не продали и не растеряли. Сказал, что однажды настанет такой день, когда они спасут нас или напомнят о том, через что прошли наши предки.
— Ты что, ждёшь, пока к нам король Англии заедет? — огрызалась я. — Когда этот день наступит, спустя сто лет?
Мама отшучивалась: “Поживём — увидим”. Но продавать даже самую никчемную безделушку она отказывалась. Между тем, с каждым годом росли цены, а мы оставались на месте. Соседи спрашивали: “Что, мол, не поступаешь в институт?” Я только плечами пожимала — не до учёбы, когда на жизнь едва хватает.
Время шло, и я всё больше увязала в рутине: небольшие чаевые в кафе, уставшие ноги, редкие выходные. Мама по-прежнему говорила, что вот, мол, в будущем всё изменится, что надо верить в лучшее. Но у меня росло чувство несправедливости: как же так, у нас под боком лежат фамильные ценности, которые можно было бы обратить в реальные деньги…
— Мама, ну объясни, почему именно сейчас нельзя всё это продать? — спрашивала я. — Ну хотя бы часть, хоть немного.
— Сейчас не лучшее время, дочка. С деньгами всегда плохо, а цены на старину падают.
— А когда будет лучшее? — гнула я своё. — Это ты уже лет десять говоришь.
Мама то вздыхала, то говорила, что без этих вещей не будет памяти. Мне было жалко её, но и злость таилась. Вот так, потихоньку, мы и дошли до тех громких перебранок, которые сотрясали нашу крохотную квартиру всё чаще.
***
В тот день, когда всё рухнуло окончательно, я вернулась с работы чуть позже обычного. Вошла в наш подъезд, затхлый и тёмный. Ещё на лестнице услышала, как мама кашляет — мы не могли позволить себе хорошие лекарства.
— Как прошёл день, Яна? — спросила она, еле заметно морщась, когда я зашла в квартиру.
— Как обычно. На ногах целый день. А у тебя что, голова опять болит?
— Да пустяки, где-то застудилась. — Но у неё был надорванный голос.
Я не выдержала:
— Мама, надо что-то делать. Ты всё время говоришь, что деньги появятся. Но откуда им взяться? Неужели нельзя продать хоть что-то из бабушкиного сундука? Или взять дедовы ордена и отнести в антикварную лавку? Глядишь, хватило бы на нормальные лекарства.
— Нельзя так. Награды деда продавать — позор. Потом с этим грузом жить, будто я всё предала.
— Что за позор? Тебе же нужна помощь! А мы упираемся в память, от которой ни холодно, ни жарко. Почему ты всегда крутишься вокруг этой “особенности” дня, который никогда не настанет? Мама, очнись: мы сейчас в такой яме, что уже не до сантиментов.
— Я никогда не поверю, что дедов труд и его подвиг можно так запросто бросить, — мама выпрямилась. — Если ты так считаешь — бери и сама продавай.
— Ага, а потом ты меня проклянешь или скажешь, что я тебе в душу плюнула. Давай лучше решим вместе, — я старалась говорить мягче, но уже не могла сдержаться. — Хватит цепляться за прошлое, когда настоящее всё хуже и хуже.
— Яна, не учи меня жить.
— Хорошо, раз не хочешь слушать, я пойду. Устала спорить. Не забудь только, что нам ещё за квартиру скоро платить.
Я ушла спать, а мама осталась на кухне. Она продолжала что-то бормотать, будто уговаривая сама себя, что всё правильно делает.
***
Вскоре её состояние резко ухудшилось. Я просила сходить к врачу, но мама говорила: “Да что я, больная, что ли?” — хотя выглядела измождённой. Примерно через неделю она совсем слегла: высокая температура, постоянный кашель, слабость. Я выбивалась из сил, пытаясь совмещать работу и уход за ней. Денег на дорогие лекарства не было, а дешевые не помогали. Наконец мне удалось добиться, чтобы её положили в больницу. Я немного успокоилась — подумала, что уж там ей помогут.
Однако через несколько дней из больницы позвонили. Когда я примчалась, она уже не дышала. Сердце остановилось, и реанимировать её не смогли. Я будто окаменела. У меня осталось одно-единственное желание — громко звать её, просить проснуться. Но никакие слова и жесты не имели смысла: мамы не стало.
***
Я сидела дома, рядом с кроватью, где ещё лежало мамино одеяло. Пахло её духами, и этот запах причинял острую боль. Боль, которая лишь усиливалась, когда я смотрела на шифоньер, полный её “богатств”. Снова и снова я представляла, как можно было бы продать хоть эти порционные тарелки из фарфора или старинный сервиз, не говоря уж о дедовых наградных часах. Может, купила бы она себе нормальные лекарства, может, пошла бы к платному врачу. Может, осталась бы жива… Но вместо этого мама бережно хранила все эти предметы “на особый день”.
Я стала разбирать её вещи. В пакетах и коробках я обнаружила целую коллекцию, которую прежде только мельком видела. Антикварная посуда, блестящая, как в музее, куча дедовых орденов, даже старинные иконы в деревянных окладах. Я ставила всё это в сторонку и думала: “Что теперь? Мне продолжать складировать эти реликвии? Или всё-таки разорваться между памятью и необходимостью жить?”
Соседка постучалась:
— Яночка, как ты? Может, помочь чем?
— Да… да не знаю я… Спасибо, тётя Нина, сама разберусь.
— Тебе надо передохнуть, милая. И реши, что будешь делать дальше.
— Не знаю. На поминки едва ли хватит денег… Вот вся наша жизнь: ни на еду, ни на леченье. Зато в шкафах полно фарфора и хрусталя.
— Сочувствую тебе очень. Но ты береги себя.
Соседка ушла, а я посмотрела на стопку тарелок, украшенных золотой каймой. Смех да и только. Ни разу мы за эти годы их не доставали, не ели из них. Даже по праздникам ничего не трогалось. Мама осторожно протирала их от пыли, говорила: “Сберегу ещё немного, а потом…” — и оставляла на месте.
Я взяла в руки дедовы награды. Перевернула одну, прочитала гравировку: “За отвагу”. И тут меня накрыло мучительное осознание: моя мама действительно считала это последним мостиком к памяти о дедушке. Она берегла всё, что связывало нас с родом. Как будто жизнь и честь деда были связаны с этими предметами. А я злилась, кричала… И всё это закончилось ничем.
— Ну что ж, мама, дожили, — прошептала я в пустоту. — Тебя нет, а я сижу тут одна и размышляю, как быть. Может, надо было настоять и всё продать вовремя. Ты бы и не мучилась так…
Каждое слово было пропитано горечью. Я пыталась представить, какой выбор сделала бы мама, если бы знала, чем всё закончится. Но никто мне уже не ответит.
***
Похороны были скромными. Пришли всего несколько наших соседок и парочка маминых знакомых из поликлиники. После этого я поняла, что осталась одна. Доход мой — скромная ставка официантки, никаких сбережений. Но зато есть целый ассортимент статуэток, фарфора, картин с неизвестными художниками и дедовых медалей. Я не стала разом всё продавать — рука не поднялась. Но часть сервиза и хрусталя я понесла в ломбард почти сразу после сорокового дня, когда наступил момент вносить квартплату, а денег у меня не было. Выручила немного, но хоть как-то стало легче дожить до получки.
Люди спрашивали меня:
— Ты не жалеешь, что продаёшь всё то, что хранила твоя мама?
— А что мне остаётся? — грустно улыбалась я. — Ничего другого мама мне не оставила. Деньги мне сейчас нужнее.
Там, в ломбарде, когда я отдавала свои вещи на оценку, я ощутила, как мне тяжело даже смотреть, как чужие руки трогают мамины тарелки. Но снова я повторила про себя: “Может, если бы мы сделали это раньше, мама была бы жива.”
***
Так закончилась наша странная семейная история: полная вечной бедности, россыпи невостребованных фамильных ценностей и маминых надежд на некий “особый день”. Я сохранила дедовы награды и часы — не смогла с ними расстаться. Всякий раз, когда гляжу на них, вспоминаю маму, думаю, что наверняка она всё делала по-своему правильно, просто мы так и не поняли друг друга до конца. И всё же горечь не отпускает.
Я не знаю, как сложится моя судьба дальше. Может, накоплю денег, чтобы закончить какие-нибудь курсы и найти работу полегче, где не нужно стоять на ногах сутками. Но каждый раз, когда я вижу фарфоровую чашку или хрустальную вазу в чужих домах, моё сердце сжимается. Мы могли жить иначе, проще, если бы не мамины воспоминания, воплощенные в этих сервизах и наградах.
Иногда я слышу в голове её слова: “Всё для особого дня, всё для чего-то лучшего…” И думаю, может, она видела в этом свою форму мечты, которую я, молодая и упрямая, не приняла. Но теперь уже поздно для откровений и объяснений.
Судьба расставила точки. Я просто буду жить дальше, у меня нет выбора. Как там говорила мама? “Надо верить в будущее”. Только у меня теперь иной взгляд: не стоит слепо ждать чуда и хранить вещи, которые становятся бессмысленными. Надо уметь ценить жизнь сейчас, пока ещё бьётся сердце. Потому что иногда мы слишком поздно понимаем, что “особенный день” мог бы быть сегодня.
