Говорят, у каждой лестничной клетки есть свой дух. У нашей — рыжий, наглый и очень воспитанный. Он не поджигал свечи и не стучал ложками по батареям. Он просто переселился ко мне на коврик.
Первую ночь я списала на случайность. Поздно вернулась из клиники: приём потянулся, кот с камнями в мочевом пузыре, хозяйка в слезах, врач Вика — в виде чайного пакетика, выжатого до прозрачности. Лифт, длинный коридор с унылыми стенами цвета «туман на рисовой каше», и — вот он. Рыжий лежит на моём коврике, как печенье на блюдце: ровно по центру. Хвост колечком, глаза — два янтаря с вкраплениями наглости.
— Тебя вообще-то в сорок второй квартире ждут, — шепчу, чтобы не разбудить весь подъезд. — Или ты сменил прописку?
Рыжий не соизволил ни моргнуть. Только поджал лапы крепче. Я попыталась ножом ключа придвинуть его чуть в сторону, чисто символически — ключом же удобно управлять домашними львами. Лев не сдвинулся. Пришлось аккуратно переступить через животное, открыть дверь, на секунду задержаться: запах дома — как мягкая подушка. И тут он, паразит, очень деликатно коснулся хвостом моего носка. Не «мяу», не «дай пожрать», а именно «я здесь». Я закрыла дверь. Он остался.
Я думала, он уйдёт. Утром, выходя на работу, я снова переступила через рыжий символизм. Он уже не спал, просто смотрел на меня так, будто проверял: я та самая, которой надо в глаза признаться — «у вас под носом давно лежит лишняя тревога». Я, конечно, сделала вид, что не поняла. В приветствиях с соседями у меня всегда побеждает жизнерадостный кивок, который переводится как «наша жизнь прекрасна, просто я не выспалась последние семь лет».
Вторая ночь подтвердила: это не ошибка навигации. Я пришла позже, чем хотелось бы, за окном висел тот самый бесстыжий городской темно-синий, у которого внутри — жёлтые окна чужих ужинов. На моём коврике, как будто у себя дома, сидел Рыжий. Коврик — коричневый, с надписью «Welcome». Обычно такие коврики лгут. Но во мне проснулась склочная хозяйка: раз написано — выполняй.
— Ладно, — сказала я и поставила у стены миску с водой. Откуда миска в общем коридоре? Из шкафа в прихожей, конечно. У ветеринаров дома лежат запасные миски. Иногда и пелёнки. И даже капельницы… ну мало ли. — Только это не отель.
Он сделал «чик» усами и, не торопясь, попил. Потом вытянулся вдоль порога, как граница: «Здесь — ты. Здесь — я. Но мы рядом». Я стояла босиком на холодной плитке, слушала кошачье «хлюп-хлюп» и внезапно поняла, что из кухни доносится тиканье часов, от которого я обычно скрываюсь в наушниках. Я живу одна. Вечером это слышно лучше всего.
Ночью проснулась от того, что сердце опять, как дурачок, бьётся где-то в горле. Тело — мокрая простыня, мысли — верёвки, которые свились в ком. Этому есть имя: паническая атака. Смешно: в клинике я уверенно говорю клиентам «сейчас вы сядете, положите ладонь собаке на грудь, дышите синхронно, помогайте — выдыхайте длиннее, чем вдох». С собой это не работает. Я встала, пошла на кухню, налила воду. На секунду открыла дверь — проверить, не завалы ли на лестничной клетке, не «а вдруг я…», не «а если…» Это моя привычка. Мой защитный ритуал. Моя нелюбимая часть меня.
Рыжий был на месте. Он поднял голову и посмотрел так спокойно, будто мы с ним ночуем вместе уже много лет. Прислонилась к косяку, слушала, как он дышит, и под дых его дышала я. Вдох — на четыре, выдох — на шесть. Этому я научилась от собак, которые боятся грома. Рыжие духи лестничных клеток лечат не хуже валерианы.
На третью ночь он пришёл с гостем.
Сначала я услышала, как по лестнице шуршит что-то мягкое, как тапки по ковролину. Потом — тихое «вот, вот сюда», женский голос, сиплый, словно из морозилки. Я приоткрыла дверь — и увидела её. Маленькая, тонкая, как карандаш, в домашнем халате с голубыми цветами. Седые волосы собраны в пучок, на ногах — серые носки. Она держалась за перила одной рукой, другой — за ворот халата. А Рыжий стоял рядом с моей дверью и, честное слово, выглядел как проводник.
— Тома Платоновна… — сказала я автоматически, потому что мы здоровались в лифте пару раз. Дом у нас небольшой, но имена до меня доходят редко. Запоминаю людей по предметам: «тот, что с зелёным шарфом», «та, у кого пахнет ванилью», «пара из сорок шестой, что всегда держится за руки». Тому Платоновну я знала по халату — «с голубыми цветами».
— Я… — сказала она и не договорила. На секунду закрыла глаза, как будто мимо пролетел поезд. — Мне… тяжело дышать. Я думала — это «сердце». А он… — она кивнула на Рыжего, — он меня сюда привёл.
— Заходите, — сказала я.
Гостеприимство — когда у тебя есть две чистые чашки и запас ромашки. И кошка, идущая первой. Я посадила Тому Платоновну на кухне, открыла окно, подхватила плед, приученный к плечам людей, у которых в жизни случились ненужные тревоги. Пульс — не бешеный, но торопливый. Ладони — холодные. Взгляд — как у ребёнка, который смотрит на прививку: «Сейчас будет больно? А потом? А ещё?» Это был не инфаркт. Это была паника.
— Давайте вместе. Вдох — на четыре, — я показала пальцами. — Выдох — на шесть. Вот так, да. И плечи вниз. И ещё.
Рыжий тем временем устроился на табурете, как законный член клуба «на ночной чай к Вике». Он следил глазами за тем, как Тома Платоновна дышит. В котах есть это — настойчивое молчаливое присутствие. Они не утешают словами. Они просто лежат и соглашаются: «да, сейчас так». Иногда я завидую им.
— Я всё время… — она отпила глоток ромашки и добавила: — Я всё время проверяю плиту. Сколько раз в день — не знаю. И сегодня… я выключила, я знаю, что выключила, но как будто меня… вытолкнуло из комнаты. И я стою у двери и слушаю, как время течёт, и думаю: «а вдруг нет». И он — пришёл. Он сидел у двери и смотрел. И я пошла за ним. Он привёл меня к вам.
— Правильно сделал, — сказала я. — Здесь тоже умеют выключать «а вдруг нет».
Мы дышали ещё. Она рассказала, что живёт на две площадки выше, одна. Дочка — в другом городе, приезжает по воскресеньям. Подруга — умерла прошлой зимой, и Тома Платоновна ещё не привыкла к этому факту, как к новой обуви, которая натирает. Рыжего зовут Тим. Он не её кот — «наш, подъездный», но он чаще сидит у её двери. «Он любит, когда я с ним разговариваю», — сказала она. Я кивнула. Коты действительно любят, когда с ними разговаривают. Особенно на языке, в котором много «ты хороший», «ты тут», «у нас всё получится».
— А вы… — спросила она осторожно. — Вы не спите по ночам?
— Бывает, — честно сказала я. — Иногда у меня сердце прыгает, как шайба по льду. Иногда я десять раз проверяю, выключила ли я утюг, хотя у меня нет утюга. Иногда я мою руки до скрипа, хотя на работе уже всё сделано. Иногда я открываю дверь — не потому что мне нужно проверить замок, а потому что там — тишина. И в тишине легче признаться себе, что страшно.
Мы посидели так минут десять. Паника ушла, как плохой запах из мусоропровода, — не сразу, но заметно. Тома Платоновна расправила плечи. На щеках появилась кровь.
— Я пойду? — спросила она тихо. — Скажите, а можно… если он… если он вдруг опять… чтобы я…
— Стучите, — сказала я. — Даже если его не будет. Стучите.
Она ушла. Тим задержался ещё минуту, ткнулся в щиколотку и смотрел вслед Томиной спине. Потом ускакал, мягко, как пушинка.
С того вечера в нашем подъезде началась новая жизнь — жизнь с расписанием по дыханию и кошачьими обходами. Тим регулярно проверял, на месте ли я. Иногда — утром: сидел на коврике, когда я выскальзывала из квартиры, зажимая в зубах яблоко. Иногда — вечером: встречал, как в аэропорту встречают тех, кого ждали слишком долго. Несколько раз он приводил ко мне гостей: один раз — мальчика из сорок четвёртой, Никиту, бледного, с длинными руками, который «немножко» порезал котёнку шкурку, потому что решил сам подстричь — я показала, как сделать повязку и что не надо «немножко». Один раз — мужчину, который потерял кошелёк и был уверен, что «этот рыжий вор». Присел, погладил — успокоился, нашёл кошелёк в куртке. Но чаще — Тому Платоновну. Она научилась стучать. И приходить не тогда, когда уже плохо, а за пять минут до того, как станет плохо. Это большой прогресс.
Между этим всем — моя работа. Собаки, кошки, люди. Я иногда думаю, что ветеринария — это терапия для людей чужими лапами. Ты рассказываешь про вакцины — и вместе с этим про границы. Ты объясняешь, почему нельзя кричать на щенка — и заодно как не кричать на ребёнка. Ты гладишь пса, пока ставишь капельницу, и ловишь хозяйкин взгляд — в нём просьба: «скажите, что я всё делаю правильно». И ты говоришь, потому что это правда.
Ночами — бывает — меня накрывает. Любая тревога умнее нас ночью. Она читает нас как открытую книгу. У неё очень хороший словарь оправданий. Но теперь у меня есть свой кот с расписанием и Тома Платоновна, которая ходит ко мне пить ромашку, и мы иногда просто молчим на кухне, потому что кухня у меня небольшая, а тишина — товар дефицитный.
Однажды — уже днём — меня остановила соседка из сорок восьмой, Галя, та, что всегда ходит в тонком пуховике в ноябре и разговаривает на повышенных нотах.
— Вика, — сказала она, — вы знаете, что ваш кот спит у нас на коврике? Мы его не кормим, но он спит.
— Он не мой, — улыбнулась я. — Он наш.
— Наш, — повторила она, как будто пробует на вкус слово «мы». — Хорошее слово.
Правда о моей тревоге всплыла не в одну секунду. Она не была как вспышка молнии. Скорее — как письмо, которое долго путешествовало, а потом оказалось в почтовом ящике. Я открыла его в самую странную минуту.
Это было в субботу. Погода, как газировка с лимоном — бодрая, солнечная, слегка хищная. Я мыла полы, потому что иногда, когда у тебя внутри хаос, хочется хотя бы на плитке порядок. Звонок в дверь — «динь» — и на коврике, как водится, Тим. Рядом — коробка из-под обуви. В коробке — десять маленьких тревог. Они были из бумаги.
— Это вы? — спросила Тома Платоновна, выглядывая из-за перил. — Я… я делала уборку и нашла этот блокнот. Я писала туда всё, что проверяла. Каждый день. Газ. Вода. Входная дверь. Окно. Я писала и ставила галочки, и думала, что если будет двадцать галочек — можно будет наконец-то дышать. А потом — забывала. И опять.
Она протянула мне блокнот. На первой странице — аккуратный, немного детский почерк: «Сегодня я молодец, потому что…» И пусто. На следующей — списки: «Газ — 9, дверь — 12, чайник — 7». И так — много страниц. Отдельно — рубрика «если вдруг» и «почему я плохая».
Я держала блокнот, а глупая хвоя под ложечкой становилась камнем. И вот тогда, в эту минуту, я поняла, что мы с ней — коллеги по цеху. Цех называется «контроль ради контроля». И что мой коврик давно стал не просто местом, где лежит дух лестничной клетки. Он — место, где мы сдаём свои тетради. Где не ставят двойки за «опять». Где можно переписывать ошибки.
— Давайте сделаем так, — сказала я. — Этот блокнот останется у меня, а вы будете приходить ко мне не с галочками, а с одной-единственной фразой: «сегодня я молодец, потому что…» И мы будем дописывать причину. Вместе.
— А если я не найду? — спросила она тихо.
— Найдём, — сказала я. — Потому что вы сегодня пришли. И это уже причина.
Тим в это время отчаянно пытался засунуть голову в пустую коробку из-под обуви. Хвост торчал, как перископ. Я смеялась. Тома Платоновна тоже.
С этого дня мы вели два блокнота. Один — у меня на кухне, с жёлтыми страницами, где каждое «я молодец» было как маленькая лампочка. «Позвонила дочке и не расплакалась». «Оставила окно открытым на десять минут и просто сидела». «Позволила себе пирожок с творогом». «Отказала Галине из сорок восьмой в “давайте вы погуляете с моей собачкой — вам же всё равно”». Второй — у меня в голове. Он не был бумажным, но там тоже ставились галочки. «Не проверила дверь трижды». «Не перечитала переписку с человеком, которого уже нет в моей жизни». «Легла спать без “а вдруг”». «Проснулась — и не проверила, жива ли я, по пульсу». Иногда — срывалась. Иногда — забивала на блокнот. Тогда Тим ложился на коврик и смотрел на меня янтарными глазами: «эй, человек, давай по твоему расписанию дыхания».
— А можно я с вами посижу? — однажды спросил Никита из сорок четвёртой. Он отнёс котёнка к себе и зашёл просто так. Сел на коврик у двери, обнял колени.
— Можно, — сказала я. — Только сначала скажи: ты молодец, потому что…
— Потому что я сказал маме, что не пойду на баскетбол, — протянул он, глядя в носки. — Я не люблю. Я люблю рисовать. Она сказала: «мужики не рисуют». А я сказал: «рисуют». И ушёл в комнату. И закрыл дверь. И плакал, потому что мне было страшно.
— Прекрасный блокнот, — сказала я. — И учитель отличная.
Никита смутился, кивнул. Тим встряхнул лапой и пошёл делать обход этажа: у кого сегодня плохой день — срочно выдать три грамма рыжего.
Когда в воскресенье приехала дочка Томы Платоновны, мы втроём пили чай у меня на кухне. Она — высокая, в чёрной водолазке, со взглядом человека, который привык всё держать. Я как-то сразу её полюбила — бывает: человек ещё ничего не сказал, а тебе уже с ним тепло, как в старом пледе. Мы говорили про города, где нет привычных аптек и хлеба «как у нас». Про мамину ромашку. Про блокнот, который теперь у меня. Дочка слушала. Взяла в руки блокнот, погладила обложку.
— Спасибо, — сказала она просто. — У меня не получается быть рядом каждую неделю. Но теперь я знаю, что мама — не одна.
Я хотела сказать, что мы все «не одни», но это звучит как надпись на кружке. Поэтому я вместо речи положила на стол ещё печенье и сказала: «сладкое вечером — это мой бунт». И мы засмеялись.
Через месяц я впервые за долгое время услышала свою квартиру ночью без мысли «а вдруг». Просто тишина. Не «проверю газ», не «посмотрю в замок», не «открою — и вдохну пустой подъезд». Просто — тишина. Я лежала и думала, что тревога — это не враг. Это ребёнок, который просыпается в три утра и зовёт: «посмотри на меня». И если его обнять, он засыпает. А если наорать — прячется под кровать, но не исчезает. Я встала, босиком пошла в прихожую и приоткрыла дверь. На коврике — Тим. Он спал, согнувшись, хвостом на нос. Я села на холодный пол и положила руку ему на спину — так же, как кладу руку собаке в грозу. Он вздохнул — и не проснулся. Я посидела так минуту, две, пять. Вдох — на четыре. Выдох — на шесть.
— Я молодец, — шепнула я в темноту. — Потому что живу.
Весной у нас в подъезде посадили фикус. Это Галя из сорок восьмой притащила из офиса. Фикус стоял у окна и делал вид, что ему тут очень нравится. Никита прикрепил на дверях объявление: «Подъездный клуб “Мы молодцы” — вход свободный». Ниже — мелким шрифтом: «и кот тоже молодец». Кто-то в первый же день дорисовал коту корону. Я подозреваю Тому Платоновну.
Она теперь иногда приносит мне пирожки. Мы едим их на коврике, потому что «пирожки вкуснее на границе территорий». Тим, как любой рыжий чиновник, контролирует выдачу начинки. Ему, кажется, важен сам процесс: чтобы все пришли, сели, подышали, сказали по одной правде.
А правда у меня вот какая. Я думала, что умею спасать животных, — оказалось, что они умеют спасать меня. Я думала, что тревога — это то, что надо выкинуть, как старую газету, — оказалось, что её надо прочитать и сложить аккуратно в стопку. Я думала, что коврик у двери — это просто коврик, — оказалось, что это парадная в сердце, где никто не кричит «почему ты такая», а только спрашивает: «как ты?».
И ещё правда: иногда я всё равно просыпаюсь ночью. Иногда всё равно слушаю, как тикают часы. Иногда всё равно хочется открыть дверь и позвать тишину по имени. Теперь я открываю — и там лежит Тим. Он переворачивается на спину, растопыривает пальцы, как маленький апельсиновый вентилятор, и улыбается своим котьим способом. И мне кажется, что дух нашей лестничной клетки — это не домовой с бородой, а рыжий кот, который однажды переселился ко мне на коврик, а на третью ночь привёл гостя и сказал без слов: «мы будем жить».
Мы — это я, моя тревога, Тома Платоновна со своим блокнотом, Никита с рисунками, Галя с фикусом, дочка в чёрной водолазке, наш общий подъезд, в котором пахнет куриным супом, свежей почтой и иногда — кошачьей шерстью после дождя. И кот. Кот, который ничего не лечит — просто лежит там, где тебе нужно увидеть, что ты уже почти дома.
