— Свекровь заявила, что квартира её — через час она бежала в слезах! — выпалила Наташа, едва переступив порог моей квартиры. Её глаза, покрасневшие от слёз, смотрели на меня с той особенной беспомощностью, которая бывает только у людей, потерявших последнюю надежду.
Я молча пропустила подругу в прихожую. Тридцать лет дружбы научили меня одному: когда Наташа так врывается, лучше сначала налить чай, а потом уже задавать вопросы. Чайник загудел, словно вторя её прерывистому дыханию.
— Людмила Петровна? — спросила я, хотя ответ был очевиден. Кто же ещё мог довести мою железную Наташу до такого состояния.
— Она… она… — Наташа сняла промокший от октябрьского дождя шарф, бросила его на вешалку и тяжело опустилась на стул у кухонного стола. — Представляешь, вызвала меня сегодня к себе. Сидит такая, документы разложила. «Наташенька, — говорит, — я тут подумала… Квартира-то, в которой вы с Мишей живёте, она же моя. Я вам её просто пожить дала. А теперь мне самой нужна…»
Я поставила перед подругой чашку с чаем. Крепкий, горячий, как она любит. С ложкой малинового варенья — то, что нужно в такую промозглую погоду. И для души, и для тела.
— Тридцать два года, Вера! — Наташа ударила ладонью по столу так, что чай выплеснулся на блюдце. — Тридцать два года мы с Мишей в этой квартире живём! Я каждый угол там руками своими обихаживала. Обои клеила, потолки белила. Помнишь, как мы с тобой шторы шили на кухню? А ванную как я отделывала, когда Миша в командировке был? А она… она… «просто пожить дала»!
Я молчала. Что тут скажешь? История стара как мир: свекровь и невестка. Но чтобы через тридцать с лишним лет брака такое выкинуть?
— А Миша что? — спросила я осторожно.
Наташа горько усмехнулась и отпила глоток чая.
— А что Миша… Мямлит что-то про то, что маме плохо одной, что ей помощь нужна. Что мы могли бы к ней переехать… Представляешь? К ней! В её однокомнатную! Втроём! В шестьдесят три года начинать жизнь заново!
Она замолчала. Я видела, как дрожат её руки — руки, которые вырастили сына, выходили мужа после инфаркта десять лет назад, руки, которые никогда не знали покоя.
За окном моросил дождь — унылый, бесконечный октябрьский дождь. Капли стекали по стеклу, словно слёзы по морщинистым щекам.
— Знаешь, Вера, — тихо заговорила Наташа, — я ведь всю жизнь старалась. Для Миши, для Димки, для неё… Помнишь, как она болела пять лет назад? Кто с ней в больнице сидел? Я. Кто потом её к себе забрал на реабилитацию? Я. Димку кто вырастил, пока Миша карьеру делал? Я… А теперь вот — «просто пожить дала»!
Я смотрела на подругу и думала о том, как странно устроена жизнь. Вот сидит передо мной женщина, отдавшая всю себя семье — и что в итоге? В шестьдесят три года она может оказаться на улице, потому что свекровь решила забрать «своё».
— И что ты будешь делать? — спросила я.
Наташа вздохнула и потёрла виски.
— Не знаю… Бежала оттуда, как сумасшедшая. Даже не помню, что наговорила ей. Кажется, кричала… — Она опустила глаза. — Никогда в жизни так не кричала, Вера. Даже когда Миша с той… когда у него эта история была, помнишь? Даже тогда я себя в руках держала. А тут… Как представила, что нам придётся съезжать, что все наши вещи, все воспоминания…
Её голос дрогнул, и я накрыла её руку своей. Что ещё я могла сделать?
— Может, это просто минутная блажь? — предположила я. — Людмиле Петровне восемьдесят пять. Может, она завтра забудет…
— Она не забудет, — горько усмехнулась Наташа. — Она документы показывала. Оказывается, когда Миша получал эту квартиру от завода, она на себя оформила. Мы тогда молодые были, нам было всё равно, на кого… Лишь бы своё жильё. А теперь вот…
Странно, но в этот момент я вспомнила слова своей бабушки. Она часто говорила: «Вера, запомни — в жизни бывают моменты, когда ты либо сгибаешься и ломаешься, либо находишь в себе силу, о которой даже не подозревала». Интересно, что бы она сказала сейчас Наташе?
— А если с ней поговорить? — предложила я. — Может, ей не квартира нужна, а что-то другое? Внимание, забота?
Наташа покачала головой.
— Я столько лет пыталась с ней «поговорить». Знаешь, что она всегда отвечала? «Я мать Миши, я желаю ему только добра». А её «добро» — это чтобы всё было по её. Всегда.
Мы молчали. За окном темнело — октябрьские дни коротки, а тучи делали их ещё короче. Скоро зима…
— Может, вам с Мишей купить себе другую квартиру? — осторожно предложила я.
Наташа горько рассмеялась.
— На что, Вера? На нашу пенсию? Или на Мишину зарплату? Ты же знаешь, завод еле дышит. Они там все на половине оклада сидят уже второй год.
Я знала. В нашем городке последние годы были тяжёлыми. Градообразующее предприятие, на котором работал Михаил, едва сводило концы с концами. Молодёжь уезжала в большие города, оставались только пенсионеры да те, кому некуда идти.
— А Димка? — спросила я. — Может, он сможет помочь?
— Димка… — голос Наташи смягчился при упоминании сына. — Он сам только-только на ноги встал после развода. Какая там помощь…
Она вдруг выпрямилась и посмотрела в окно с какой-то странной решимостью.
— Знаешь, Вера, я всю жизнь была хорошей. Хорошей женой, хорошей матерью, хорошей невесткой. Я всегда уступала, всегда была «разумной», «понимающей». А к чему это привело? К тому, что в шестьдесят три года я могу оказаться без крыши над головой. Может, пора перестать быть хорошей?
Я не знала, что ответить. За тридцать лет дружбы я никогда не видела в глазах Наташи такого выражения.
— Что ты имеешь в виду? — спросила я.
— Не знаю пока, — Наташа допила чай и поставила чашку на стол. — Но я знаю одно: я не отдам эту квартиру. Не для того я полжизни положила, чтобы в старости по чужим углам скитаться.
Когда я подходила к дому Наташи на следующий день, сердце колотилось как сумасшедшее. Она позвонила мне рано утром и странным, каким-то чужим голосом попросила прийти. «Случилось что-то, Вера. Приходи, пожалуйста».
Подъезд встретил меня привычными запахами — жареной рыбы от соседей с первого этажа, сырости от подвала и каких-то старых духов — так пахло от Людмилы Петровны, когда она выходила «в свет». Я поднялась на третий этаж и позвонила.
Дверь открыла Наташа. Бледная, с кругами под глазами, но странно спокойная.
— Входи, — сказала она тихо. — Миша на работе. Мы одни.
Я прошла в квартиру и замерла: в коридоре стояли коробки. Много коробок.
— Что происходит? — спросила я, чувствуя, как холодеет всё внутри.
Наташа провела меня на кухню и молча указала на стол. Там лежало письмо. Я взяла его и начала читать.
«Дорогая Наташа,
Когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет в живых…»
Я подняла глаза на подругу.
— Людмила Петровна? — прошептала я.
Наташа кивнула.
— Сердце. Ночью. Миша нашёл её утром, когда пошёл проведать… после нашего… разговора.
Я опустилась на стул, не в силах осознать услышанное. Только вчера мы говорили о ней, и вот…
— Продолжай читать, — тихо сказала Наташа.
«…меня уже не будет в живых. Я долго думала, как поступить с квартирой. Ты знаешь, что юридически она принадлежит мне. Но я также знаю, что фактически это ваш с Мишей дом. Дом, где вы вырастили Диму, где прожили столько лет.
Последнее время я часто думаю о смерти. Не о том страшном конце, который рисует нам воображение, а о подведении итогов. Что я оставлю после себя? Какую память? И чем дольше я думаю, тем яснее понимаю: единственное, что имеет значение — это любовь, которую мы дали друг другу.
Я не была идеальной свекровью, Наташа. Я знаю это. Я была требовательной, часто несправедливой. Мне казалось, что никто не может любить моего сына так, как я. Но годы идут, и я вижу, как ты заботишься о нём, как вы живёте душа в душу все эти годы. И я благодарна тебе за это.
Квартира записана на моё имя, но завтра я иду к нотариусу, чтобы оформить дарственную на Мишу и на тебя. Это должно было быть сюрпризом к вашей годовщине свадьбы. Тридцать три года — серьёзная дата.
Прости меня за всё, Наташа. За каждое злое слово, за каждый косой взгляд. Я любила вас, хоть и не умела это показать.
Твоя Людмила Петровна».
Я положила письмо на стол и посмотрела на Наташу. Она сидела, обхватив себя руками, и смотрела в окно. По её щекам текли слёзы.
— Она… она не успела, — тихо произнесла Наташа. — Не успела к нотариусу. И теперь квартира… Миша говорит, всё будет хорошо, что он единственный наследник, но…
— Но что?
— Но я помню её последний взгляд, Вера. Когда я выбегала из её квартиры… Такой… разочарованный. Словно она ждала от меня чего-то другого. Не крика, не слёз… А я… я…
Она закрыла лицо руками и разрыдалась. Я обняла её за плечи, чувствуя, как дрожит её тело.
— Я целую ночь не спала, — прошептала Наташа сквозь слёзы. — Всё думала: а что, если я была неправа? Что, если Людмила Петровна не хотела нас выгнать, а просто… просто хотела быть ближе к нам на старости лет? Что, если я всё неправильно поняла? И теперь уже никогда… никогда не смогу спросить… извиниться…
За окном снова шёл дождь. Тот же унылый октябрьский дождь, что и вчера. Но сегодня он казался другим — очищающим, смывающим всё наносное, всё мелкое.
— Знаешь, Наташа, — сказала я тихо, — может быть, самое важное не в том, как всё закончилось, а в том, что вы обе любили Мишу. Каждая по-своему, но обе — всем сердцем. И в этом вы были едины.
Наташа подняла на меня заплаканные глаза.
— Думаешь?
— Уверена, — я сжала её руку. — И, может быть, самое главное наследство Людмилы Петровны — это не квартира, а этот урок: нельзя откладывать на завтра то, что можно сказать сегодня. Нельзя копить обиды, нельзя ждать «подходящего момента» для прощения.
Наташа вытерла слёзы и выпрямилась.
— Знаешь, я подумала… эти коробки… — она обвела взглядом стоящие в коридоре коробки. — Я хочу разобрать вещи Людмилы Петровны. Не выбросить, нет. Просто… может, среди них есть что-то, что поможет мне лучше понять её? Письма, фотографии… Что-то, что расскажет о ней больше, чем она сама рассказывала при жизни.
Я кивнула, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. В этих простых словах было больше примирения, чем во всех возможных извинениях.
— Я помогу тебе, — сказала я.
Мы сидели на кухне ещё долго. Пили чай, вспоминали Людмилу Петровну — не только вчерашнюю строгую свекровь, но и молодую женщину, которая когда-то показывала Наташе, как правильно запекать мясо по праздникам. Женщину, которая вязала первые носочки для новорождённого Димы. Женщину, которая плакала на их с Мишей свадьбе, хоть и пыталась скрыть слёзы.
Когда я уходила, дождь уже прекратился. В разрывах туч проглядывало бледное октябрьское солнце. Наташа стояла в дверях и смотрела мне вслед.
— Спасибо, Вера, — сказала она. — За то, что ты есть.
Я помахала ей рукой и подумала: как странно устроена жизнь. Иногда нужно потерять человека, чтобы по-настоящему его обрести. Иногда нужно пройти через боль, чтобы найти примирение. И иногда нужно дойти до края, чтобы понять, что самое главное — это не стены, не документы, а те узы, которые связывают нас с другими людьми. Узы, которые сильнее смерти.
Может, в этом и есть главный урок, который преподнесла нам Людмила Петровна своим последним письмом.
