— Там форточку прикрой, сквозит, — сказала Маша, даже не повернув головы.
Карина хлопнула чем-то в ванной — как-то слишком громко, с вызовом. Маша не пошла смотреть. Она стояла у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу, и наблюдала, как редкие хлопья снега цепляются за подоконник. Снег был какой-то вялый, московский, сразу таял. Как и Костя — сначала яркий, а потом стал мягким, сырым и совсем не держал форму.
Костя в это время сидел за столом на кухне и жевал бутерброд. Телевизор играл на фоне, про какие-то авиаперелёты и митинги, но он слушал не это — прислушивался к тишине, натянутой между комнатами, как верёвка для белья, только без белья — просто ждущая, чтобы кто-то запнулся.
— Я ей место не в спальне дал, а в комнате, где раньше шкаф стоял, — наконец пробормотал он, будто оправдывался перед собой.
Маша повернулась. Её глаза были усталыми, как будто не спала, хотя спала. Просто всё внутри не отдыхало. Ни одна клетка.
— А мне надо было, значит, через шкаф узнавать? — Она села за стол, но не стала пить чай. Просто смотрела на него.
— Ну сколько можно, Маш. Я же тебе сказал.
— После. Уже когда она приехала. С чемоданом. Ты бы ещё на кухне поставил её, и сказал бы: «Знакомьтесь, Карина. Она тут теперь живёт».
Костя замялся, уткнулся в кружку. Кофе давно остыл.
Карина в этот момент вышла из ванной, вытирая волосы. Без халата, в короткой майке, с телефоном на проводе — теперь такие редкость, как молодость.
— Вам что-нибудь надо, я в магазин могу сходить, — сказала она и посмотрела на Машу. Вежливо. Почти искренне. Почти.
— Да что ты, конечно иди, только тапки Машины надень, — сухо бросила Маша. — Они как раз у порога. Домашние. Такие, знаешь, с годами.
Карина что-то неразборчиво пробормотала и скрылась в своей новой «комнате». Где раньше стоял шкаф. Дубовый, с зеркалом. Маша его с отцом ещё из Боровичей везла. Увезли — с мебелью и памятью.
— Ты не хочешь, чтобы она тут была, я понимаю, — Костя наконец заговорил тихо. — Но она моя дочь. У неё с общежитием там задержка, я что, на улицу?
— А я кто тебе, Кость? Подруга? Комендант? Или просто прописанная?
Он молчал. Стены в квартире были тонкие, всё прослушивалось. Особенно молчание.
— Понимаешь, — она продолжила, — у нас тут режим. Жорику в девять спать. А она в душ — в полдесятого. Телевизор у неё шипит до одиннадцати. И носки в раковине. Я не капризная, правда. Просто живу тут. Ещё пока.
Костя встал, гремя стулом. Старый, скрипучий, он всегда говорил громче, чем Костя.
— Я думал, ты поймёшь.
— А я думала, ты посоветуешься.
Он ушёл на балкон. Как всегда — не ответить, а убежать. Там было холодно, и он, наверное, снова курил, хотя клялся, что бросил. В этом доме каждый курил по-своему: Маша — обидой, Карина — молчанием, Костя — сигаретой.
Жорик засопел из спальни. Маша пошла к нему, приоткрыла дверь, укутала ножки пледом. Ребёнок спал спокойно. Как будто ничего не случилось. А ведь всё только начиналось.
Из коридора донёсся шорох. Карина рылась в шкафу — в том самом, где теперь её одежда висела. На место платья Маши. Подаренного на сорокалетие. Красное, с запахом. Запах теперь был другой — чужой.
Маша вернулась на кухню и поставила чайник. Он сразу зашипел, как будто тоже был против этого всего. Она посмотрела в окно, где снег так и не ложился. Ни в городе, ни в сердце.
***
— Это же просто тарелки! — Карина держала в руках бабушкину сервизную чашку с золотым кантом. — Я помыла, аккуратно поставила. Честно!
Маша закрыла дверцу серванта чуть громче, чем следовало бы. Пальцы дрожали. Не от гнева — от усталости. Она видела, как Карина ставит чашки вверх дном, прямо на мокрую полку. Без салфетки. Без трепета.
— Это не «просто», — тихо, но с прицельной обидой проговорила Маша. — Это память. Ты бы ещё на них яичницу пожарила.
— Ну простите, я не знала, что у вас здесь музей, — пробормотала Карина, развернулась и вышла.
А Маша осталась. Среди своего фарфора и потертых эмоций. Её собственная кухня — теперь будто общественная. И на холодильнике теперь два магнита: один с Сочи, второй — с каким-то пижонским «I ❤️ architecture». До появления Карины на этом холодильнике было пусто. Маша принципиально не вешала ничего, кроме списка продуктов и старого магнитика с телефоном сантехника.
Звонок в дверь прозвенел, как в церкви — длинно и тревожно.
— Да иду я, не подпрыгивай, — сказала Маша, хотя никто не торопил.
На пороге стояла Рая. Соседка. Вечная. С пакетиком. Без спроса.
— Зашла чаю попить. Смотрю — ты с лицом, как будто тебе по наследству долгов отписали, — она протиснулась внутрь, обдала ароматом капустного пирога и чего-то валидольного.
— У меня тут теперь музей, Рай. Только экспонаты разговаривают и носки не стирают, — Маша налила чай, поставила перед соседкой блюдце. Тонкое, с трещиной — как всё у неё последнее время.
— Это которая, значит, дочка от Костиной первой? — Рая приглушила голос, с азартом разведчицы.
— Та самая. Карина. Живёт тут. Временно. Ага.
— Ох, Маш, ну ты ж знаешь — временное оно потом становится постоянным, а потом ты уже в кладовке, и ещё благодаришь, что тебя туда пустили. Ты что, не помнишь Светку с пятого? У неё сначала «погостить на недельку», а потом внук женился, и всё, выгнали бабку на дачу с собаками.
Маша вздохнула. Рая, как всегда, говорила в полголоса, но попадала в яблочко.
— Я-то думала — ладно, помогу. Ну раз дочка. Но у неё на всё свои правила. Она тут в душ ходит по расписанию — после нас, чтоб «не мешать», но в итоге Жорик не спит, и я сижу, как привидение, с мокрой головой. А сегодня… — Она осеклась.
Рая хмыкнула:
— Что — сегодня?
Маша поставила чашку и вытерла руки о фартук.
— Сегодня я зашла в комнату, а там… лежит мой блокнот. Личный. Где я рецепты записываю, и мысли. Карина сидела с ним, якобы искала рецепт блинов. Но я видела — она читала. Про то, как мне тяжело. Про Костю. Про одиночество.
Рая присвистнула:
— Ну, Маш… Тут уже не блины, тут омлет на три головы. Ты ему сказала?
— Ему? — Маша усмехнулась. — Он сейчас как тряпка между нами. Только шлёпает: «Ну Маш, ну Кариш, ну не начинайте». Он думает, если все молчат — значит, всё хорошо. А у нас тут, между прочим, мини-Чечня.
Рая рассмеялась, но глаза у неё были внимательные. Понимающие. Свои.
— Слушай, — Маша вдруг повернулась, — а если я уйду? Ну просто… сниму угол где-нибудь. Жорика с собой, конечно. Пусть они тут, в музее, сами разбираются.
— И чего добьёшься? — Рая поставила чашку. — Ты уйдёшь, она останется. Потом и на Жорика скажет: «Мешает учиться». Не дури, Маш. Это не про комнату, это про власть. Она тестирует, как ты гнёшься.
Маша замолчала. Потом медленно встала, подошла к окну. Снег снова пошёл — теперь плотнее. Липкий. Тяжёлый. Как будто и не снег вовсе, а молчание.
Карина в это время возилась на кухне. По шкафам, по тарелкам. Что-то пересматривала. По хозяйски.
— Ты подожди пока, не рви, — сказала Рая, уже надевая пальто. — У меня знакомый нотариус. Вот если пойдёт дальше — зови. А пока — держи линию. Это твой дом. Ты тут раньше всех.
Когда Рая ушла, Маша осталась одна. Карина снова сидела в своей комнате, шурша бумагами. Маша тихо открыла шкаф и достала тот самый блокнот. Перелистала. И правда — страница с заметками была помята. И ручка лежала не её. Чужая.
Маша закрыла блокнот. Медленно. Без истерики. Просто закрыла — как ставни. Потом пошла в детскую, поправила одеяло Жорику и поцеловала в макушку.
— Мам, — вдруг прошептал он сквозь сон, — а ты не уйдёшь?
Маша не ответила. Просто села рядом. И гладила его по голове, пока снег за окном не стал сплошным. Как стена.
***
Утро началось с молчания. Такого, в котором слышно, как стекает капля по стеклу.
Маша варила кашу, глядя на часы: восемь ноль три. Карина обычно выходила в восемь. На цыпочках, как в кино — чтобы «никого не тревожить». Только вот тревога начиналась именно после этого, с едва слышного щелчка замка: как будто в квартире что-то выключалось.
Но сегодня Карина не ушла.
Она сидела в зале с ноутбуком, на Машином пледе. В старой кофте, которую Маша когда-то оставила «на потом, для дачи». Теперь дачи не было, зато была Карина в этой кофте — как чужая женщина в чужом белье. Не потому, что вещь — своя. А потому что с душой. А на Машину душу никто разрешения не спрашивал.
— Ты кашу будешь? — спросила Маша, не глядя.
— У меня йогурт. — Карина даже не подняла глаз. — И кофе выпила уже. Спасибо.
«Спасибо», — как будто ей хлеба на дорожку завернули.
— Я видела, ты в моём блокноте писала, — сказала Маша, спокойно, будто про погоду.
Карина замерла. Только пальцы дрогнули на клавиатуре.
— Я искала рецепт. Там было написано — «блины на воде». У меня просто… аллергия на молоко.
Маша рассмеялась. Тихо. Не весело.
— Угу. А про «я с ней не смогу жить, она давит на психику» — это тоже рецепт?
Карина отложила ноутбук. Наклонилась вперёд.
— Я… Это не так звучало, как вы поняли.
— Я поняла отлично. Своими глазами. И — кстати — я не «вы». Не сейчас. Ты не на приёме у психотерапевта.
Повисла пауза.
— Просто я не привыкла, когда взрослые говорят за моей спиной, — добавила Маша. — А ты — не привыкла, что взрослые могут быть с характером. Не плюшевые. Не сразу сдаются.
Карина встала.
— Хорошо. Я съеду. Я вчера уже посмотрела комнату. В Бирюлёво, конечно, но ничего. Ванна в коридоре, зато никто не будет за мной следить.
— Никто и не следил, Карина. Только запоминай: если приходишь в дом — сначала стучи. Потом — снимай обувь. А уж потом — раскладывай свои принципы.
Карина прошла в свою комнату, и через пару минут зазвенели молнии на чемодане.
Через полчаса пришёл Костя. С сумкой из «ВкусВилла» и видом миротворца. Как будто приехал в Донбасс.
— Маш… Ну ты чего опять? Она ж девочка. Без жилья. В общагу не берут.
— В смысле — я чего? Это мой дом. Наш с тобой. Ты меня хоть спросил, прежде чем её сюда селить?
— Маша, это дочь. Моя дочь.
— А я — кто? Уборщица? Нянька? Обслуживание?
— Ну хватит, начинается…
— Не начинается, Костя. Заканчивается.
Он встал, словно готовясь к буре. Но Маша была спокойна. Усталая, ровная, как замёрзшее озеро.
— Я не против Карины. Я против тебя. Против того, как ты всё решаешь — будто я тут на подработке. И ты, и она, вы оба — гости. Понимаешь? Потому что быть семьёй — это не просто вселиться и завести зубную щётку.
Костя сел. Протёр лицо руками.
— Что ты хочешь?
Маша подошла к окну. Снег таял. Серо, грязно, капает.
— Чтобы ты ушёл. С ней. Или без неё. Как хочешь. Я устала быть лишней в собственной жизни.
Он молча встал. Молча ушёл.
Дверь хлопнула — не громко. Не трагично. Как будто просто ветер.
На следующее утро Маша проснулась одна. Квартира дышала. Всё стояло на своих местах. Никто не шуршал на кухне, не хлопал дверцами шкафа, не отодвигал табуретки.
Она подошла к плите, налила себе кофе. Без сахара. Густой, горький, как эта вся история. Села за стол. Перед ней — салфетка. Белая, с кружевом. Раньше Карина клала под горячее бумажки из «Магнита». Удобно же.
И вдруг захотелось вздохнуть. По-настоящему. Глубоко.
С кухни был виден холодильник. Два магнита остались. Она не убрала. Потом, может. Сейчас — пусть висят. Всё равно история уже случилась.
И вдруг: тук в дверь. Не звонок — тихий, почти вежливый.
Маша открыла. На пороге — Карина. С чаем в пакетике и тортом в коробке.
— Я… просто… спасибо. За то, что потерпели.
Маша взяла коробку. Помолчала.
— В другой раз, Карина, прежде чем кого-то «терпеть», — ты сначала попробуй понять.
— Поняла. Поздно — но поняла.
Карина пошла к лифту. Не обнялись. Не всплакнули. Но сказали главное.
Маша вернулась в кухню. Поставила коробку на стол. Открыла. «Птичье молоко». С советских времён любимый.
Она отрезала себе кусочек. Потом посмотрела на магниты. Взяла магнит из Сочи. Перевесила его чуть повыше.
Села. Надкусила.
И прошептала — себе, не торту:
— Всё-таки иногда… роднее всех оказываются те, с кем ты даже не думал родниться.
