Карина даже не понимала, с чего всё началось. Ну, точнее — помнила прекрасно, когда именно всё пошло под откос. Вопрос был другой: почему, черт побери, она тогда не развернулась и не ушла? Вот это была настоящая загадка.
Максим сидел на краю дивана и молча жевал холодную котлету. Да-да, ту, что еще вчера должна была быть горячей, а теперь — просто пылится без души на тарелке. Из микроволновки шёл едва заметный пар от пустой миски — он даже не стал её использовать. Видимо, вкус Кариныных нервов и унижения придавал котлете какой-то особенный, неприятный аромат.
— Тебе удобно? — спросила Карина спокойно, но голос её был как натянутая струна, готовая порваться.
— А что? — Максим не повернулся. — Я жрать хочу. Чё за тон?
— Вот этот самый тон, — ответила она. — Когда ты превращаешься в мебель. Сидишь, молчишь, пока на тебе прыгает твоя драгоценная семейка.
Максим поморщился, будто съел лимон:
— Опять начинаешь. Мама всего лишь попросила купить ей лекарства — у неё давление.
— За мои деньги, — сдержанно, но с горечью сказала Карина. — И не просто лекарства. Крем от варикоза за три тысячи, Максим! Ты со мной в аптеку хоть раз ходил за это время?
Максим молчал. Он всегда молчал, когда правда падала на него, как холодный душ — бодрит, но вызывает рвотный рефлекс у тех, кто привык жить в тепле и вранье.
— Я не против помочь, — продолжила Карина, — но скажи, когда ты в последний раз помогал кому-то кроме них? Мамы, которая считает меня служанкой с дипломом, отца, который орёт, будто я забыла ему тапки принести, сестры, которая берет в долг и тут же выкладывает в сторис из салона красоты?
Максим наконец отложил вилку, впервые посмотрел на неё. Глаза — будто у побитой собаки. Только собаки хоть иногда гавкали, а он… молчал, позволяя всем вокруг рычать на его жену.
— Не надо передёргивать, Карин. Ты же знала, в какую семью выходишь.
— Знала, — усмехнулась она. — Но думала, что ты будешь на моей стороне. А оказался… в гардеробе. Как лишняя куртка на вешалке.
Он встал медленно, осторожно, словно боялся провалиться под пол. Хотя проваливаться должен был именно он — давно и с грохотом.
— Мама просто просила брошку на день рождения. Для неё это память…
Карина хлопнула ладонью по столу:
— Она мне сказала: «Ты же всё равно не носишь. Или Максим тебе только дешёвые подарки дарит, вот и жмёшься?» Ты это слышал? А ты стоял, как пустой фужер, и делал вид, что ничего не происходит!
Максим развёл руки и сел обратно:
— Что ты хочешь, чтобы я с ней поругался?
— Хочу, чтобы ты хоть заметил: я — не мусорное ведро! Я не обязана быть посудомойкой, банкоматом и сиделкой для твоих родственников. Я не их рабыня! У меня своя семья — точнее, была, пока ты не стал бледной тенью чужой маминой юбки!
Он посмотрел на неё с упрёком и болью — будто она сломала что-то важное в нём. Хотя на самом деле ломалось только её терпение. В который раз.
— Ты говоришь, будто тебе плохо здесь, — тихо произнёс он. — Но никуда не уходишь.
— Потому что я идиотка, — с горькой усмешкой ответила она. — Верила, что ты изменишься, что хоть капля уважения во мне осталась. А оказалось, ты просто удобно устроился.
Он снова встал — теперь уже решительно.
— Хорошо. Скажи, чего хочешь?
Карина засмеялась. Громко, зло — как пощёчину:
— Чего? Хочу, чтобы твоя семья однажды спросила: «Как у неё дела?» Чтобы твоя мама перестала говорить: «Ты хорошо выглядишь, несмотря на трудную внешность». Чтобы Лена не просила деньги, будто я печатаю их в ванной. И чтобы ты наконец стал мужчиной, а не секретаршей между мной и твоими родственниками.
— Ты несправедлива, — пробормотал он.
— А ты — слабак, — спокойно ответила она. — Я знаю, что сейчас сделаешь. Позвонишь маме, скажешь, что я вспылила, стресс там, гормоны… Но слушай, в следующий раз, когда твой отец будет орать на меня, я ему крикну в ответ. А если Лена снова попросит денег — отправлю ей ссылку на вакансии в «Пятёрочке».
Он ушёл. Бесшумно. Как всегда.
А Карина осталась сидеть, смотря на брошку, что так и не отдала. Лежала она на столе — как символ маленькой, жалкой победы. И напоминание: терпение её вот-вот кончится. И тогда — поверьте — не просто сервиз полетит в стену.
Он полетит прямо в головы. И кто-то порежется на осколках так, что кровь польётся.
Даже торт вам купила, гады, чтобы выжечь из себя остатки надежды.
Карина стояла у плиты, смотрела, как чайник лениво шипит на слабом огне. В комнате за стеной хлопали дверями, смеялись, кто-то целовал другого в обе щеки — праздник у Максима. Тридцать четыре, да. Только праздник этот давно превратился в банальный сборник фраз «Женя, поставь салат», «Карина, принеси пельмени» — и никто даже не пытается скрыть, как им всем пофиг.
Она заранее знала, что так и будет. Свекровь в своей вечной кофточке «я навязала это из жалости, но надеюсь, что вы оцените», с тем лицом, как будто её кто-то заставил лично есть кислую капусту. И речи — чуть ли не про воспитание, мол, мы не из высшего общества, но воспитание у нас есть, понимаешь?
Сестра Лена, с новым бойфрендом, типичным Вадиком в кепке и с золотыми цепями, с порога спросила:
— А у вас тут вай-фай ловит? А то без интернета у меня аллергия начинается… — голос был такой, будто без этого она вообще жить не может.
Пётр Иванович, свёкор, уже второй час устраивал свой опрос любимых блюд, с хмурым взглядом и важным тоном:
— Карина, ты ж курицу по-смоленски делала? Где она? Опять без майонеза, да?
Карина молчала. Она была в режиме «пауза», внутренняя она уже давно сидела с чашкой кофе и смеялась, как ненормальная. Но наружу пока не выползала.
Максим бегал по квартире, как школьник, впервые позвавший гостей — салфетки поправлял, свечки искал, то салат подвинет, то пельмени упрятать от «вредных» глаз.
Карина тихо поставила на стол торт. Красивый, в коробке, с надписью «Для самого родного человека». Покупала сама. Выбирала, платила.
И вот теперь, стоя у стола, она подумала — самый родной он всем, только не ей.
В этот момент мимо с тарелкой оливье пронеслась Галина Петровна, свекровь, с каким-то особенным придыханием:
— Карина, а ты зачем этот сервиз достала? Мы ж его берегли, из Чехии, не то что ваши одноразовые кружки.
Карина медленно повернулась и, глядя ей прямо в глаза, тихо сказала:
— Мы? Мы берегли?
— Ну ты же в нашей семье, — покровительственно, как будто делала одолжение, напомнила свекровь. — Значит и твои тоже. Пока, конечно…
— Пока я вам ещё полезна? — усмехнулась Карина с таким теплом, что в комнате вдруг стало душно.
— Ах, не утрируй, милая, — махнула рукой Галина Петровна, словно вытирая комарика с лба. — Мы же как родные.
— Родные… — повторила Карина, не отрывая взгляда, взяла первую чашку и с силой швырнула её об пол.
Звон разбившейся чашки — тонкий, но оглушительный.
Все замерли. Пётр Иванович даже с пельменем во рту застыл, Лена прикрыла рот рукой — впервые за вечер, Вадик под стол, как от внезапного взрыва.
Максим вскочил, весь в панике:
— Ты с ума сошла?! Это же мамин сервиз!
Карина шагнула к нему, медленно, как танк на репетиции парада.
— Это мой дом, Максим. Моя кухня, мой пол и моё решение, что разбивать, а что собирать.
Максим покосился на осколки, словно на чужой ад.
— Это перебор, — прошептал он.
— Знаешь, что ещё перебор? — улыбнулась Карина, и в улыбке была сталь. — Когда твоя мама мне говорит: «Ты похудеть должна, мужик голодный — не страшно, а сытый — оглядывается». Или когда Лена «всего пять тысяч до зарплаты» просит, а я вижу, как она выкладывает фотки из ресторана с подписью «Шик — не грех».
— Неловко как-то, — пробормотала Лена, глядя в пол.
— Неловко? — вспыхнула Карина. — Когда твой папа меня «феминисткой» называет и орёт, а сам просит меня на дачу отвезти, потому что «колени болят». У меня тоже колени есть, но мне стоять с тряпкой удобнее, да?
Галина Петровна недовольно поджала губы:
— Мы всегда тебя принимали, просто ты слишком…
— Слишком? — перебила Карина. — Давайте уже честно: слишком наглая, что устать посмела? Или слишком упрямая, чтобы быть их бесплатной нянькой?
— Ты истеричка! — выпалил Максим, едва не крича. — Цирк устроила на мой день рождения!
Карина подошла к нему вплотную. Он отступил.
— Нет, Максим, — спокойно и жёстко сказала она. — Цирк — это твоя жизнь. Ты — клоун на поводке у мамы, а я — дрессированная собака. Ты у меня просишь понимания, а сам не способен спросить: «Карина, как ты? Не устала ли?»
Он молчал.
— Всё, — выдохнула она. — Праздник окончен. Все свободны. Кому салата не хватило — тащите с собой.
— Ты выгоняешь нас? — побагровев, спросил Пётр Иванович.
— Нет, — улыбнулась она, — я освобождаюсь. И ещё. Я не посудомойка и не банкомат для вашей семьи. Если вам так нужна бесплатная помощь — рожайте нового сына. Может, у него жена будет попроще.
Карина ушла на кухню. За спиной послышались шёпоты, глухие «ну-ну» и шаги. Закрылись двери. Максим остался в коридоре, смотрел на осколки и запертую дверь ванной.
Он понял: это конец. Не временно. Не «переждём». Всё — как мокрый след на вымытом полу. Было — и нет.
Карина включила кран. Вода зашипела, как её нервы.
Она взглянула в зеркало. Взгляд был настоящий — без масок, без претензий, без чувства вины.
И впервые за долгие годы она улыбнулась. Не потому, что надо, а потому, что может.
