— Что ещё я должна была сделать, Наталья Сергеевна? Скажите мне, что ещё? — голос мой дрожал, а пальцы невольно сжимали старую фотографию в потёртой рамке. — Я ведь всю жизнь… всю жизнь…
— Вечером, когда стемнело, я вышла из подъезда. Виктор стоял под нашим старым клёном — сгорбленный, постаревший, с потухшими глазами. Совсем не похожий на того властного, уверенного человека, которого я знала всю жизнь.
— Вера, — он шагнул ко мне, протягивая руки. — Вернись. Я всё понял, всё осознал. Я не могу без тебя. Правда не могу.
— Я знаю, Витя, — мягко сказала я. — Не можешь. Потому что привык, что кто-то всегда рядом, всегда готов отдать тебе всего себя, ничего не требуя взамен. Это удобно — иметь такого человека. Очень удобно.
— Нет, не поэтому! — он схватил меня за руку. — Я люблю тебя, Вера! Слышишь? Люблю!
Первый раз за тридцать два года я услышала от него эти слова. И что я почувствовала? Не восторг, не радость, не облегчение. Скорее, лёгкую горечь. Словно эти слова, произнесённые слишком поздно, потеряли свою силу.
— Поздно, Витя, — я осторожно высвободила руку. — Мне кажется, мы оба должны многое переосмыслить. У меня появилась возможность попробовать себя в новом деле. Игорь, мой бывший ученик… он работает в издательстве. Предложил мне на удалёнке читать рукописи молодых авторов. А там — кто знает?
— Какие рукописи? Какое издательство? — он смотрел на меня с искренним непониманием. — Зачем тебе это? У тебя есть я, есть дом, всё необходимое…
— Нет, Витя, — я покачала головой. — У меня не было главного — себя самой. А теперь — появился шанс найти, узнать, на что я способна. И я не променяю эту возможность ни на какой комфорт, ни на какую стабильность.
— Вера, ты не можешь… — он запнулся, и я увидела, как в его глазах мелькнул тот самый холодок превосходства, который всегда там был. — Ты не справишься одна. В твоём возрасте начинать с нуля… это безумие. Подумай сама, кому ты нужна там? Здесь у тебя всё — квартира, положение, я. А там — что? Неизвестность и работа за гроши?
Что-то сжалось у меня внутри от этих слов. В них была та же снисходительность, то же пренебрежение к моим способностям, что и всегда. Для него я так и осталась неразумным ребёнком, который не может принимать серьёзные решения.
— Знаешь, Витя, — сказала я, чувствуя, как во мне поднимается волна спокойной уверенности, — может быть, ты и прав. Может быть, я действительно не справлюсь. Может быть, через месяц буду плакать от одиночества и жалеть о своём решении. Но это будет мой выбор, моя ошибка, моя жизнь. Понимаешь? Моя собственная.
Он смотрел на меня так, словно видел впервые. Его глаза расширились, и в них промелькнуло что-то похожее на растерянность и даже на страх.
— Тридцать два года, — продолжала я, — я жила твоей жизнью. Дышала твоим воздухом. Думала твоими мыслями. И всё время чувствовала, что растворяюсь, исчезаю. Что Веры Андреевны Климовой больше нет, а есть только жена профессора Виктора Павловича, серая тень за его плечом. И знаешь, что самое страшное? Я думала, что это и есть любовь — когда один человек полностью растворяется в другом.
— А разве не так? — его голос звучал растерянно.
— Нет, Витя. Совсем не так, — я грустно улыбнулась. — Любовь — это когда два человека дают друг другу крылья, а не когда один подрезает крылья другому, чтобы тот никуда не улетел. Ты всегда брал, но никогда не давал. Всегда требовал, но никогда не благодарил. Я отдавала тебе всё, а ты… ты хотел ещё и ещё.
Он молчал, сжав губы в тонкую линию. И я поняла: он не слышит. Не хочет слышать. Для него это всё пустые слова, женские капризы, которые нужно перетерпеть, а потом всё снова пойдёт по-старому.
— Прощай, Витя, — я повернулась, чтобы уйти.
— Вера! — он схватил меня за руку. — Не уходи. Пожалуйста. Я… я изменюсь. Правда. Дай мне шанс.
На мгновение я заколебалась. В его голосе было столько отчаяния, столько боли… Но потом я вспомнила все те годы, когда чувствовала себя невидимкой в собственном доме. Все те вечера, когда сидела одна, глотая слёзы, потому что ему было не до меня. Все те моменты, когда пыталась рассказать о своих мечтах, планах, страхах — и натыкалась на стену равнодушия.
— Нет, Витя, — твёрдо сказала я. — Поздно. Сейчас мне нужно время, чтобы разобраться в себе. А дальше — посмотрим. Человек не меняется в шестьдесят пять лет за один день. Да и не нужно тебе меняться — ты всю жизнь прожил так, как хотел. А теперь я хочу пожить так, как хочу я. Пусть даже недолго. Пусть даже всё будет непросто. Но — по-своему.
Я высвободила руку и пошла к подъезду. Он не пытался остановить меня снова. Только стоял под клёном — одинокий, растерянный, словно потерявший почву под ногами. И мне на миг стало жаль его — человека, который так и не понял, что настоящее богатство нельзя запереть в четырёх стенах, нельзя подчинить своей воле, нельзя взять, не отдавая ничего взамен.
Прошло три месяца с того дня. Я сижу у окна своей маленькой комнаты и смотрю, как падает первый снег. На столе — стопка рукописей, которые нужно прочитать к завтрашнему утру. Работа оказалась сложнее, чем я думала, но и интереснее тоже. Каждый день я открываю для себя новые миры, новые голоса, новые истории. Иногда мне кажется, что во мне просыпается та девочка, которая когда-то мечтала изменить мир силой слова.
Я многое поняла за эти месяцы. О себе, о жизни, о любви. Поняла, что перемены не случаются в одночасье. Что для того, чтобы найти себя, нужно сначала потерять всё, что казалось важным. Что храбрость — это не отсутствие страха, а способность действовать, несмотря на страх.
Сначала было очень трудно. Я просыпалась по ночам в холодном поту, думая: что я наделала? Как я могла всё бросить? Куда я иду? Плакала, ругала себя, звонила Виктору, а потом бросала трубку, не дождавшись ответа.
Но постепенно, день за днем, становилось легче. Я освоилась с новым ритмом жизни, с новыми обязанностями. Научилась ценить свободу принимать решения самостоятельно, радоваться маленьким победам, не бояться ошибок.
На подоконнике — горшки с фиалками, которые я привезла от Натальи Сергеевны. На стене — фотография моих родителей и несколько открыток от Игоря, который сейчас в творческой поездке по Сибири. Он пишет новую книгу и иногда присылает мне отрывки, спрашивая моего мнения. И знаете что? Моё мнение ценят. Меня слушают. Со мной считаются.
Виктор больше не звонит. На днях я получила от него письмо — сухое, деловое, с предложением официально оформить развод. «Если ты так решила, — писал он, — я не буду держать. Квартира пусть останется тебе — это единственное, что я могу дать». Я ответила коротко: «Спасибо, но мне ничего не нужно».
Иногда по вечерам, когда за окном тихо падает снег, а в комнате горит настольная лампа, я думаю: было ли наше с Виктором прошлое ошибкой? Тридцать два года — это так много. Целая жизнь. Можно ли считать ошибкой целую жизнь?
И тогда я вспоминаю слова, которые прочла недавно в одной из рукописей: «Нет правильных или неправильных путей. Есть только те, которые мы выбираем, и те, от которых отказываемся. И важно не то, сколько раз мы ошибались, а то, хватило ли у нас мужества начать заново».
У меня хватило. В шестьдесят три года я нашла в себе силы оторваться от земли и попробовать взлететь. И пусть мои крылья ещё неокрепшие, пусть полёт неуверен — я всё-таки поднялась в воздух. И это стоит всех потерянных лет.
Я не знаю, что ждёт меня впереди. Может быть, я вернусь к Виктору, когда пройдёт боль и обида. Может быть, я останусь одна. А может быть, в моей жизни случится что-то совершенно неожиданное. Но я больше не боюсь неизвестности. Я научилась доверять себе, своему сердцу, своей интуиции.
Недавно в издательстве мне предложили вести мастер-класс для начинающих редакторов. «У вас богатый опыт работы с текстами, — сказал главный редактор. — И удивительное чутьё на настоящую литературу». Я стояла, оторопев, не зная, что ответить. А потом услышала свой голос: «Я подумаю. Это интересное предложение».
Подумать! Раньше я бы сразу отказалась, сочтя себя недостойной такой чести. Или бросилась звонить Виктору, спрашивать его разрешения, его мнения. А теперь… теперь я просто позволила себе подумать. Взвесить все «за» и «против». Принять решение самостоятельно.
Знаете, что самое удивительное в этой истории? То, что для неё потребовалось так мало — всего лишь один шаг. Один маленький шаг за дверь, в неизвестность. В тот вечер, когда я оставила записку на столе и ушла, не оглядываясь, я была уверена, что иду навстречу концу. А оказалось — навстречу началу.
В коридоре звонит телефон — наверное, соседка по квартире, молодая художница, которая часто забывает ключи. Я встаю, накидываю на плечи шаль и иду открывать. Жизнь продолжается. И теперь это действительно моя жизнь.ера Андреевна, голубушка, успокойтесь. Выпейте чаю, — соседка моя, добрая женщина шестидесяти лет, подвинула ко мне чашку с дымящимся напитком. — Не терзайте себя. Разве можно так? Уже месяц прошёл.
Месяц. Целый месяц с того дня, когда я ушла из нашего дома, оставив записку на столе. Такая простая фраза: «Я больше не могу». Три слова, а в них — тридцать два года жизни.
— Не могу я успокоиться, Наташа. Всё думаю: правильно ли поступила? Не малодушие ли это? А вдруг он там… один… — губы мои задрожали, и я почувствовала, как слёзы наполняют глаза.
— Что вы такое говорите! — воскликнула Наталья Сергеевна, всплеснув руками. — После всего, что Виктор Палыч с вами сделал? Да он вас живьём съедал по кусочкам! Тридцать два года съедал! И вы ещё жалеете?
Я промолчала. Что могла я ответить? Разве объяснишь человеку со стороны всю эту странную, мучительную привязанность, которая давно перестала быть любовью, но осталась чем-то таким же необходимым, как воздух? Впрочем, нет. Не как воздух. Как болезнь, от которой не знаешь, как избавиться.
Дождь барабанил по карнизу, и в маленькой кухне однокомнатной квартиры Натальи Сергеевны пахло сырением и свежезаваренным чаем. Я сняла очки и устало потёрла переносицу. В шестьдесят три года начинать новую жизнь… Смешно? Страшно? Я не знала.
— Расскажите мне всё, Вера Андреевна, — тихо попросила соседка, пододвигая вазочку с печеньем. — Вы никогда не рассказывали. Тридцать лет по соседству живём, а я так толком и не знаю, что у вас с Виктором Палычем произошло. Только видела, как вы угасали год от года. А теперь вот…
— Что теперь? — я горько усмехнулась. — Теперь я сбежала, как девчонка. В шестьдесят-то три года. Бросила всё и сбежала.
— Не сбежали, а спаслись, — твёрдо сказала Наталья Сергеевна. — Только не пойму я — от чего спасались-то? Бил он вас, что ли?
Я покачала головой. Нет, Виктор никогда не поднимал на меня руку. Ни разу за все эти годы. Да и зачем ему было бить, если можно было убивать иначе — медленно, по капле вытягивая душу словами, взглядами, молчанием, вечной неудовлетворённостью?
— Не бил, — наконец произнесла я. — Хуже.
И вдруг, неожиданно для самой себя, я начала говорить. Тихо, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, путаясь в датах и событиях, но не останавливаясь. Словно плотину прорвало после десятилетий молчания.
Мы познакомились с Виктором в институте. Он учился на физическом факультете, я — на филологическом. Такие разные миры: его — точный, выверенный, подчинённый законам; мой — зыбкий, полный полутонов, метафор, недосказанности. Может быть, именно эта разница и притянула нас друг к другу? Не знаю. Помню только, что когда я впервые увидела его на танцах в актовом зале — высокого, немного нескладного, с умными серыми глазами и непослушной тёмной прядью, падающей на лоб, — что-то дрогнуло внутри. А когда он заговорил — спокойно, чуть иронично, с лёгким налётом превосходства, которое отличало всех физиков, — я пропала.
Мне было тридцать один, ему — тридцать три. Я только что пережила болезненный разрыв с человеком, которого любила много лет, и сердце моё было как открытая рана. А он казался таким надёжным, спокойным, знающим что-то такое, чего не знали другие. Рядом с ним я чувствовала себя защищённой от всех бурь, от всех тревог.
— Он сразу дал понять, что я ему не ровня, — продолжала я, глядя в окно на серый дождливый двор. — Не сказал прямо, нет. Но постоянно подчёркивал, что моя специальность — это так, баловство. «Филология, — говорил он, — это развлечение для барышень. А физика — это познание мироздания». И знаете, я ведь соглашалась! Мне казалось, что он прав. Что все эти мои стихи, анализы текстов, восторги перед словом — всё это действительно что-то несерьёзное по сравнению с его формулами и теориями.
Наталья Сергеевна покачала головой, но промолчала.
— Мы поженились через год. Мои родители были против, — я усмехнулась, вспоминая, как мама, всплеснув руками, говорила: «Верочка, он же выпьет тебя до дна! Такой человек всё возьмёт и ничего не отдаст!» Но разве слушала я? В тридцать два года я считала, что уже достаточно пожила и знаю людей, чтобы делать выбор сердцем.
Первые годы были… не могу сказать «счастливыми». Скорее, наполненными. Он проходил аспирантуру, я работала в школе учителем русского и литературы. Мы снимали комнату в коммуналке на окраине города, экономили каждую копейку. Я старалась создать уют, готовила, стирала, гладила. А он — работал. Всё время работал. Приходил поздно, часто за полночь, молча ел оставленный ужин, что-то писал, чертил, изредка бросая: «Не мешай, Вера, я думаю».
И я не мешала. Ходила на цыпочках, говорила шёпотом, откладывала свои планы, свои мечты. Думала: вот защитится, станет легче. Мы купим квартиру, заведём детей… Но защита кандидатской не принесла облегчения. Появились новые цели, новые задачи. Докторская. Гранты. Конференции.
А дети… Дети так и не появились. Сначала Виктор говорил, что рано, потом — что нет условий, потом — что его работа требует полной отдачи, и ребёнок будет мешать. А потом врачи сказали, что у меня больше не будет детей. Эндометриоз. Две операции. Бесконечные больницы и врачи, равнодушно говорящие: «Увы, Вера Андреевна, чуда не произошло».
Виктор не упрекал меня. Нет. Он просто стал ещё более отстранённым, ещё более погружённым в работу. А я пыталась заполнить пустоту — книгами, работой, цветами, которые выращивала на подоконнике. И всё ждала, ждала, когда же начнётся настоящая жизнь.
— Знаете, Наташа, — голос мой дрогнул, — я ведь всегда чувствовала себя виноватой. Перед ним — за то, что не родила ребёнка. Перед родителями — за то, что не дала им внуков. Перед собой — за то, что не сумела сделать ничего значительного в жизни. Только и было, что школа, тетрадки, чужие дети… И эта вечная попытка угодить, заслужить одобрение, любовь.
— А он? — тихо спросила Наталья Сергеевна. — Что он делал для вас?
Я задумалась. Что делал Виктор? Обеспечивал? Да, когда стал доцентом, потом профессором, деньги в доме появились. Но разве в этом дело? Я и сама работала, мои ученики становились призёрами олимпиад, меня ценили в школе. Дарил подарки? Иногда, на даты, которые считал нужным отмечать. Были и светлые моменты, конечно. Помню, как однажды, когда я слегла с тяжёлой пневмонией, он неумело, но старательно варил мне бульон, пересаливая его каждый раз. И как взял мои уроки классного руководства на себя, составил расписание дежурств, проверил тетради. Когда хотел — умел быть заботливым. Но такие моменты были редкими островками тепла в океане холодного равнодушия.
Любил? Этого я не знала. За тридцать два года совместной жизни ни разу не услышала от него этих слов.
— Он получал, — медленно проговорила я. — Всегда получал. Чтобы обед был вовремя. Чтобы в доме была идеальная чистота. Чтобы я не задавала лишних вопросов и не беспокоила его по мелочам. Чтобы соответствовала его статусу на официальных мероприятиях. Чтобы… чтобы была тенью. Незаметной, удобной, не мешающей тенью.
— И вы терпели это тридцать два года? — в голосе соседки слышалось неподдельное изумление.
— Терпела, — кивнула я. — И не просто терпела — старалась! Из кожи вон лезла, чтобы быть идеальной женой. Думала: ну вот, ещё немного, ещё чуть-чуть, и он оценит, заметит, полюбит по-настоящему… А он… он всё принимал как должное. Всё, что я делала, казалось недостаточно хорошим, недостаточно правильным. Всегда находил, к чему придраться.
Я замолчала, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. Перед глазами встали десятки, сотни эпизодов: вот я с любовью готовлю его любимое блюдо, а он, не поднимая глаз от книги, бросает: «Пересолено»; вот я показываю ему новое платье, а он морщится: «Тебе не идёт этот цвет, ты в нём старше выглядишь»; вот я делюсь радостью — моя ученица поступила в МГИМО, а он равнодушно пожимает плечами: «Подумаешь, достижение…»
— Но что случилось-то в тот день? — осторожно спросила Наталья Сергеевна. — Почему именно тогда вы ушли?
Я прикрыла глаза. Тот день стоял перед глазами так ясно, словно это было вчера, а не месяц назад.
Утро началось обычно. Виктор, как всегда, встал раньше меня, принял душ, выпил кофе и ушёл в университет, не попрощавшись. Я приготовила завтрак, убрала квартиру, полила цветы. Достала из морозилки мясо для его любимых котлет. Всё как всегда, по расписанию, которое не менялось годами.
А потом позвонила Лидия Михайловна, моя бывшая коллега. Я ушла из школы три года назад — Виктор настоял, сказал, что профессорской жене не пристало работать в обычной школе. И хотя работа была для меня отдушиной, я подчинилась. Как всегда.
— Вера, ты не поверишь! — голос Лидии Михайловны звенел от возбуждения. — Помнишь Игоря Соколова? Твоего ученика?
Я помнила. Ещё бы не помнить! Мальчик из неблагополучной семьи, с вечно исцарапанными руками и потухшими глазами. Я возилась с ним больше года — оставляла после уроков, приносила книги из дома, заставляла писать сочинения снова и снова. Виктор тогда злился: «Опять ты со своим трудным подростком? А обо мне кто позаботится?»
— Так вот, Вера, он стал писателем! Настоящим писателем! Издал роман, его хвалят критики, приглашают на телевидение! И знаешь, что? Он посвятил книгу тебе! Там так и написано: «Вере Андреевне Климовой, которая научила меня видеть красоту в словах и верить в себя».
Я сидела, прижав трубку к уху, и слёзы текли по щекам. Мой Игорь. Мой трудный мальчик. Он вспомнил. Он оценил. Он…
— Вера, он приезжает в город на встречу с читателями. В эту субботу, в центральной библиотеке. Ты обязательно должна прийти!
Суббота. В субботу у Виктора какое-то важное совещание на кафедре. Потом он обычно играет в шахматы с коллегами. Вернётся поздно. Если я быстро приготовлю ужин заранее…
— Конечно, приду, Лидия Михайловна! Обязательно приду!
Весь день я летала как на крыльях. Достала из шкафа альбомы со старыми фотографиями, нашла снимки школьных выпусков. Вот он, Игорь — худой, нахмуренный, но глаза уже не потухшие. Живые, с искоркой. Я вспомнила его последнее сочинение перед выпуском. «Человек создан для счастья, как птица для полёта», — так оно называлось. Сколько там было боли, надежды, веры!
Виктор вернулся раньше обычного. Я не успела спрятать альбомы, да и не подумала, что нужно прятать.
— Что это? — спросил он, глядя на разложенные на столе фотографии.
— Школьные альбомы, — я улыбнулась, всё ещё во власти своей радости. — Представляешь, мой бывший ученик стал известным писателем! Он приезжает в субботу, будет выступать в библиотеке. И он посвятил мне свою книгу! Мне, Витя!
Я ожидала, что муж разделит мою радость. Что скажет что-то вроде: «Молодец, Вера, это и твоя заслуга». Или хотя бы просто улыбнётся. Был ведь случай, когда он гордился мной — когда мне вручали грамоту на городском совете учителей и фотография появилась в газете. Он даже вырезал её и хранил в своём столе. Но в этот раз он только нахмурился.
— В субботу? В эту субботу?
— Да, в три часа. Я думала…
— В субботу мы едем к Нефёдову, — перебил он. — Ты забыла? У него юбилей, шестьдесят лет. Я уже подтвердил, что мы придём. Оба.
Нефёдов. Коллега Виктора, заведующий кафедрой. Чопорный, скучный человек с маленькими глазками и вечно поджатыми губами. Его жена, такая же чопорная и скучная, всегда смотрела на меня с плохо скрываемым превосходством.
— Но, Витя, это же такое событие для меня! Я так давно не видела своих учеников, а тут такой повод! Может быть, ты один сходишь к Нефёдову? Скажешь, что я заболела?
Он посмотрел на меня так, словно я предложила ограбить банк.
— Ты с ума сошла? Профессор Нефёдов — ключевая фигура в университете. От него зависит распределение грантов на следующий год. А ты хочешь, чтобы я пошёл один, потому что тебе приспичило встретиться с каким-то бывшим учеником?
— Он не «какой-то», — тихо возразила я. — Он талантливый человек. И он посвятил мне книгу. Понимаешь? Кто-то ценит то, что я делала все эти годы…
— А я не ценю, да? — его голос стал ледяным. — Я, который обеспечивал тебя тридцать лет, дал тебе крышу над головой, возможность не думать о деньгах? Это не ценность?
Я молчала. Что я могла сказать? Что крыша над головой и деньги — это не всё? Что мне нужны были слова любви, внимание, уважение к моим интересам? Что я задыхалась все эти годы, пытаясь соответствовать его ожиданиям?
— В субботу мы идём к Нефёдову, — отрезал он. — И прекрати раскладывать этот хлам по столу. Лучше приготовь что-нибудь поесть, я голоден.
Он ушёл в кабинет, а я осталась стоять посреди комнаты, сжимая в руках старую фотографию. И вдруг что-то словно щёлкнуло внутри. Словно открылась дверь, которая всегда была заперта.
Я отдала этому человеку тридцать два года жизни. Свои мечты, свои надежды, свою молодость. Я готовила, стирала, гладила, создавала уют, поддерживала его во всём, отказывалась от своих желаний ради его комфорта. Я постоянно подстраивалась, уступала, прощала пренебрежение, равнодушие, холодность. А он? Он всё принимал и требовал больше. Как будто это было его право — получать, не давая ничего взамен.
И вот теперь, когда впервые за много лет появился шанс порадоваться чему-то своему, личному, значимому для меня — он снова требует отказаться, подчиниться, забыть о себе ради его интересов.
— Нет, — сказала я вслух. — Нет.
Он не услышал. Дверь кабинета была закрыта, а я говорила тихо. Но услышала я сама. И этого было достаточно.
Я собрала альбомы, аккуратно сложила их в старый чемодан. Туда же отправились несколько любимых книг, фотографии родителей, маленькая шкатулка с бабушкиными серьгами. Немного одежды, необходимые лекарства, документы. Квартира была записана на него, обставлена его вещами, приобретёнными на его деньги, как он часто напоминал. Я не претендовала ни на что — только на свободу.
Записку я написала на листке из блокнота и положила на кухонный стол. «Я больше не могу». Потом подумала и добавила: «Прости». Не потому, что чувствовала вину. Нет. Просто по привычке — той самой привычке всегда чувствовать себя виноватой, которая въелась в меня за эти годы.
Когда за мной закрылась дверь, я почувствовала странную лёгкость. Словно сбросила с плеч неподъёмный груз. Было страшно, да. Было больно. Но эта боль была другой — очищающей, освобождающей.
— И вы пришли ко мне, — закончила за меня Наталья Сергеевна. — В тот же вечер постучали в дверь с этим старым чемоданом…
Я кивнула. Да, я пришла к соседке, с которой за тридцать лет знакомства перекинулась от силы парой сотен фраз. Почему? Наверное, потому что больше идти было некуда. Родители давно умерли, друзей не осталось — Виктор не любил, когда в доме бывали посторонние, и постепенно все связи оборвались. А Наталья Сергеевна — вдова, одинокая, как и я теперь, — приняла меня без лишних вопросов, уступила диван, напоила чаем.
— И что теперь? — спросила она, подливая мне чаю. — Вы вернётесь к нему?
Я покачала головой.
— Нет. Не вернусь.
— Но ведь он ищет вас, звонит каждый день, — Наталья Сергеевна кивнула на телефон. — Я слышу, как вы говорите с ним. Кажется, он… изменился?
Да, Виктор звонил. Каждый день, иногда по нескольку раз. Сначала требовал вернуться, угрожал, что лишит меня всего — денег, жизни, которую я знала. Потом начал умолять, говорил, что не может без меня, что всё изменит, что только теперь понял, как много я для него значу. И знаете, что странно? Я слушала его — и не чувствовала ничего. Ни злости, ни обиды, ни желания вернуться. Словно все эмоции, связанные с ним, выгорели дотла.
— Я ходила на встречу с Игорем, — сказала я, меняя тему. — В ту субботу. Он так обрадовался, когда увидел меня! Представляете, помнит каждый урок, каждый разговор… У него такие живые глаза, такой звонкий смех. И книга… книга потрясающая. Я прочла её за одну ночь.
— И как она называется? — с интересом спросила соседка.
— «Право на счастье», — ответила я, и губы мои сами собой растянулись в улыбке. — Представляете, какое совпадение? Именно то, о чём я думала в тот день, когда решила уйти. О праве на собственное счастье. О том, что никто — никто! — не имеет права забирать у человека его жизнь, его радость, его душу. Даже если этот человек — твой муж, и ты обещала быть с ним в горе и в радости.
— И что, Игорь этот… он помог вам? Советом, деньгами?
Я опустила глаза. Встреча с Игорем перевернула всё внутри меня. Нет, он не предлагал мне сразу работу и переезд — всё было иначе.
— Мы говорили с ним долго. О книгах, о жизни, о моих учениках. И я вдруг поняла, глядя на него, что научила всех их верить в себя, а сама разучилась верить в свои силы. Понимаете? Вложила всю душу в чужих детей, а себя потеряла. Игорь заметил это. Спросил прямо: «А вы, Вера Андреевна, счастливы?» И я не смогла солгать ему. Заплакала прямо там, в библиотеке, как девчонка.
Я замолчала, вспоминая тот вечер. Игорь смотрел на меня без жалости, но с глубоким пониманием.
— Тогда он рассказал мне о своей работе в издательстве. О том, что им нужны люди с опытом, с чутьём на хорошую литературу. И спросил, не хотела ли бы я попробовать? Не сразу на полную ставку, конечно. Сначала на удалёнке — читать рукописи, писать рецензии. А если получится… если получится, то можно подумать и о большем.
— В Москву? — ахнула Наталья Сергеевна. — Вы уедете в Москву?
— Не сразу, — покачала я головой. — Сначала нужно попробовать свои силы здесь. Поработать удалённо пару месяцев, увидеть, справлюсь ли. Не хочу принимать скоропалительных решений… мне нужно время.
— А как же Виктор? Вы хоть скажете ему?
Я задумалась. Должна ли я что-то объяснять человеку, который тридцать два года не слышал меня?
— Скажу, — наконец решила я. — Сегодня вечером. Он придёт сюда — я знаю, он каждый вечер стоит под окнами, ждёт. Я выйду к нему и скажу всё, что должна сказать.
Наталья Сергеевна неуверенно улыбнулась.
— Знаете, Вера Андреевна, я ведь осуждала вас, когда вы ушли. Думала: как можно? Столько лет вместе, а она взяла и бросила. Старость на носу, куда деваться-то? Терпела бы уж… А теперь вижу — правильно сделали. Ох, как правильно!
Вечером, когда стемнело, я вышла из подъезда. Виктор стоял под нашим старым клёном — сгорбленный, постаревший, с потухшими глазами. Совсем не похожий на того властного, уверенного человека, которого я знала всю жизнь.
— Вера, — он шагнул ко мне, протягивая руки. — Вернись. Я всё понял, всё осознал. Я не могу без тебя. Правда не могу.
Я высвободила руку и пошла к подъезду. Он не пытался остановить меня снова. Только стоял под клёном — одинокий, растерянный, словно потерявший почву под ногами. И мне на миг стало жаль его — человека, который так и не понял, что настоящее богатство нельзя запереть в четырёх стенах, нельзя подчинить своей воле, нельзя взять, не отдавая ничего взамен.
Прошло три месяца с того дня. Я сижу у окна своей маленькой комнаты и смотрю, как падает первый снег. На столе — стопка рукописей, которые нужно прочитать к завтрашнему утру…
В коридоре звонит телефон — наверное, соседка по квартире, молодая художница, которая часто забывает ключи. Я встаю, накидываю на плечи шаль и иду открывать. Жизнь продолжается. И теперь это действительно моя жизнь.
