— Ну что ты, конечно, пусть приезжают! — сказала я в трубку, стараясь звучать весело, хотя уже в груди что-то неприятно защемило.
Свекровь вздохнула с явным облегчением:
— Спасибо, деточка. Лена очень устала, трое детей — это же не шутка. Я ей говорю: «Отдохни у Тани с Алёшей на даче, там же рай!». А она сначала не хотела, стеснялась, а потом согласилась. Молодец, Лена.
Я кивнула, хотя свекровь меня не видела. «Молодец, Лена» — звучало как приговор. Знала я эти «отдых на даче». Она приедет, развалится в шезлонге с телефоном, дети снесут участок, и все заботы — на мне. Как всегда.
Дача у нас — домик в садовом товариществе под Истрой. Мы с Алёшей купили его лет шесть назад, тогда, когда ещё казалось, что жизнь только начинается. Сами всё отмывали, шпаклевали, окна меняли, крышу перекрывали. Я до сих пор помню, как мы с мужем ночью сидели под дождём, держа тент над дырявой крышей. Было смешно, мокро и по-настоящему счастливо.
С тех пор многое изменилось. Мы стали родителями. Я — домохозяйкой поневоле, а Алёша всё чаще уходит в работу, в телефон, в себя. Единственное, что нас по-настоящему объединяло последние два лета — эта самая дача. Без суеты, без пробок, без свекрови.
Теперь туда едет Лена.
— Таня, а ты где полотенца держишь? — прокричала она с веранды, не утруждая себя стуком. — А то дети вывалялись в грязи, как поросята!
— В шкафу, в спальне, второй ящик слева, — ответила я, пытаясь на ходу закрыть ноутбук и спрятать чашку с остатками холодного кофе.
Вторая неделя с Леной шла туго. Дети действительно были поросятами. Неугомонные, визгливые, с вездесущими липкими пальцами. Лена, конечно, усталая, но и удивительно пассивная. В основном лежала на шезлонге, листала ленту в телефоне, поглядывала на детей и вяло бросала «Не бегай», «Не кричи», «Не ломай».
— Таня, а вы дачу вообще часто используете? — спросила она за ужином как бы между делом, разрезая огурец и разглядывая свои ногти.
— Ну… как получается. Летом стараемся бывать, осенью — реже. А зимой тут всё-таки холодно. Но мы любим её. Это наше место.
Лена кивнула, как кивают в банке, когда уже отказали, но вежливо слушают, пока ты собираешь бумаги обратно в папку.
— Просто, знаешь… Места тут много. Продать можно было бы неплохо. Купили бы что-то поближе к городу. Тебе было бы удобнее с ребёнком, Алёше не надо было бы мотаться.
Я посмотрела на неё. Тон ровный, почти сочувственный. В глазах — безразличие, как у агента по недвижимости.
— Ты предлагаешь продать нашу дачу?
— Ну а что? — пожала плечами. — Всё равно она у вас простаивает большую часть времени. А у меня вот ипотека. Ты же знаешь.
Я резко встала из-за стола. Мой стул громко заскрипел. Алёша сделал вид, что занят котлетой. За весь разговор он не произнёс ни слова.
— Ты что молчал? — спросила я у мужа вечером. — Она собирается нас с тобой сдвинуть с места, продать нашу дачу, а ты сидишь, как пень.
— Ну, Тань, она просто предложила. Может, не со зла… — Алёша выглядел уставшим. — У неё трое детей, ты сама видишь, как ей тяжело.
— А мне не тяжело? Я целыми днями тут их кормлю, стираю, уговариваю, чтобы не ломали забор. У тебя на работе голова болит, а у меня — от Ленкиной заботы!
Он пожал плечами, ушёл на улицу курить. С тех пор, как приехала Лена, он стал выходить с сигаретой чаще. Мне казалось, он просто сбегает. От разговора. От семьи. От дачи.
Через три дня свекровь позвонила снова.
— Тань, ну ты не обижайся, но Лена права. Дача — это, конечно, хорошо, но вам бы деньгами лучше. Всё равно скоро в школу, расходы будут. А там глядишь, ещё внуки пойдут…
— Какие внуки, мама? Мы свою дочку в садик еле отдали.
— Ну вы подумайте, я просто как родная советую. Это же всё на благо семьи.
Я молчала.
Родная… «Советы» её обычно оборачивались головной болью. «На благо семьи» — это значит: «Сделай, как нам удобно, и не возражай».
С того дня начались мелкие странности. Сначала исчезли полотенца. Потом — сервиз, доставшийся от бабушки. Потом — кофейный столик на веранде, который мы красили вдвоём, под музыку из старого магнитофона. Алёша сказал, что не видел. Лена пожала плечами: «А что, был какой-то столик?»
На третий вечер я застала её, когда она грузила в багажник вазу. Ту самую, которую мы привезли с юга, выменяли на рынок за два полотенца. Ваза была тяжеленной, страшной, и до смешного родной.
— Лена, это что?
— Да я просто думала… Может, заберу. У вас всё равно пылится. А у меня цветы будут в ней красиво смотреться.
— Ты бы спросила.
— А разве нельзя? — она посмотрела искренне, даже почти наивно. — Мы же семья.
Когда я рассказала Алёше, он пожал плечами:
— Может, правда не так уж важно? Ваза и ваза. Столик. Ну да, жалко. Но может, она продала. Ей деньги нужны.
— А нам не нужны?! — сорвалась я. — Или, если человек с детьми, ему всё можно?
— Ну ты же сама говоришь, что хочешь, чтобы дети выросли добрыми. А как они вырастут, если мы своим примером только показываем, как жадничать?
Вот тут у меня внутри что-то сломалось. Жадность — это когда ты хватаешь чужое. А не когда защищаешь своё.
На следующее утро я проснулась одна. Муж уехал в город по делам. Дети Ленки орали под окнами. Лена варила макароны. А я сидела на крыльце и смотрела на трещину в деревянной ступеньке. Её надо было бы починить. Как и многое в этой истории.
Но начинать, кажется, придётся с того, чтобы поставить кого-то на место.
— Ты, может, перебираешь? — устало спросил Алексей, уставившись в холодильник, как в пустыню, — Там вообще есть что-нибудь съедобное?
— Холодец, — сухо ответила я, не отрываясь от телефона. — Ты же его терпеть не можешь. Вот и радуйся: тебе никто ничего не предлагает.
Он тяжело вздохнул, закрыл дверцу и сел за стол. Был понедельник, мы только вернулись из города, и привычная суета дачной жизни после визита Лены с детьми казалась почти утешительной. Почти.
— Слушай, ну нельзя же так. Это же твоя семья, — тихо начал он, потирая виски. — Ну с Леной понятно… перегнула. Но мама-то при чём?
— А ты не знаешь, при чём? — я медленно повернулась к нему, глядя в упор. — Это ведь она тебя уговаривала. «Продайте, мол, дачу, Лене нужнее». В её картине мира всё можно и нужно делить — по сестрински. И, желательно, не спрашивая.
— Она просто хочет, чтобы все были в порядке, — пробормотал он, избегая взгляда. — Не любит, когда в семье ссоры.
— Ах, чтобы все были в порядке? Замечательно! Особенно когда у кого-то за спиной вещи из дома уносят и продают. Это, по-твоему, нормально?
Он промолчал. И я поняла: он всё ещё сомневается. Не потому что не верит мне — просто внутри него живёт мальчик, который всегда оправдывает маму. Этот мальчик мне порядком надоел.
Через два дня, в среду, позвонила свекровь. Ровно в семь утра. Классика жанра.
— Дорогая, не спишь? — голос масляно вежливый, как будто я не слышала, как она обсуждала нас с Леной по телефону неделю назад. Причём громко. Слово «эгоистка» там звучало.
— Уже не сплю, — буркнула я, стараясь держаться в рамках приличий. — Что случилось?
— Я вот подумала, что надо бы нам встретиться, поговорить по-человечески. Без обид. Семья — это же главное. Надо уметь прощать и понимать. Я даже борщ приготовила. Твой любимый. С говядиной.
У меня чуть глаз не дёрнулся. У неё была потрясающая способность совмещать пассивную агрессию и кулинарию. Этот борщ был как ловушка: съешь — вроде как примирился. Не съешь — неблагодарная.
— Хорошо, — ответила я и сама себе удивилась. — Давайте. Только не у вас, и не у нас. В кафе. Нейтральная территория.
— Как скажешь, деточка, — вздохнула она. — Но, если честно, у нас-то куда уютнее. Мы же всё равно одна семья.
Кафе было почти пустым — будний день, утро. Свекровь пришла раньше, конечно. Уже сидела с прямой спиной, как в театр на премьеру. На ней был новый жакет в клеточку и платочек с золотыми нитями. Оружие интеллигентной женщины.
Я села напротив, заказала чёрный кофе. Она — облепиховый чай. Символ её «доброго» отношения.
— Знаешь, Анечка, — начала она, сразу перейдя в атаку. — Ты иногда бываешь слишком жёсткой. Вот ты — женщина, молодая, умная. Но вот это постоянное «мне надо тишину, мне надо границы» — ну, это ведь тоже от недостатка гибкости.
— Вы хотите сказать, я должна была промолчать, когда ваша дочь у меня из дома вещи уносила?
— Да не уносила она! — всплеснула руками свекровь. — Продала пару тарелок. Детям на секции. Они ведь у неё и на музыку, и на танцы… А ты знаешь, сколько это сейчас стоит?
— Я знаю, сколько стоили те тарелки. И знаю, сколько мы вкладывали в эту дачу. И знаете, что? Мне всё равно, на что она их продала. Это было не её.
Свекровь смолкла. Пару минут она ковырялась в пирожном. Потом посмотрела на меня совсем другим взглядом. Старым, усталым, немного загнанным.
— Я просто хотела помочь… Лене тяжело. Муж ушёл, алименты кое-как платит. Она сама не справляется.
— А я при чём? — я поставила чашку на блюдце, глядя прямо. — Мы дали ей крышу над головой, еду, спокойствие. Она ответила нам мелким воровством. Вы этого не хотите видеть.
— Ну нельзя же быть такой… черствой, — тихо пробормотала она. — Ты чужая мне, но стала как родная. А теперь — как враг.
Эта фраза неожиданно ударила. Как родная. Как враг. Семейная математика, где либо ты — своя, либо — проклятая чужая. Ни полутонов, ни понимания.
— Я не враг, мама. Я просто не готова отдавать то, что мы с Алёшей создавали годами. Только потому, что кому-то стало неудобно.
Она замолчала. Потом, уже в дверях, повернулась:
— Ты сильная, Аня. Только вот от таких сильных женщины потом часто одни и остаются. Не потому что плохие. Просто мужчины устают от войны дома.
Я долго шла домой пешком. Было зябко, но воздух помогал проветрить мысли. Слова свекрови сидели в голове, как заноза. Сильная. Останусь одна. Мужчины устают. Вот и вся философия.
Когда я пришла, Алексей сидел в прихожей. С телефоном. Глаза — потухшие.
— Мама звонила, — сказал он. — Плакала.
— Да, это у неё способ давления.
Он вздохнул, не споря. Потом встал, подошёл и обнял.
— Я с тобой. Просто… не хочу, чтобы мы все разошлись. Я между двух огней.
— А я уже вся в ожогах, Лёш, — выдохнула я. — И знаешь, что? Мне всё равно. Я спасаю нас. Как умею.
Утро было обычное. Пыльный свет через шторы, скрип половиц, чайник, который будто бы вздыхает перед тем как закипеть. А у меня — внутри, будто не чайник, а котёл. Я чувствовала, что близко. Что всё — на грани. Что ещё шаг, ещё одно движение — и дальше уже не «семья», а «разные люди с общей историей».
Алексей ходил по дому молча. Вчерашний разговор с матерью, мои слова — всё впиталось в него, но пока не проросло. Он был в стадии выжидания. Как будто думал: «а вдруг само рассосётся».
Не рассосётся.
Днём позвонила Лена. Голос весёлый, даже чересчур.
— Привет, Анечка! Слушай, мы тут с мамой поговорили, и решили: ты, если не хочешь продавать дачу, то выкупи мою долю. Всё честно.
Я молчала секунду. Потом рассмеялась. Это было даже не наглость. Это была — математически точная подлость.
— Лена, ты тут не при чём. Эта дача на мужа записана. Всё. У тебя нет доли.
— Ну как это?! — повысила голос она. — Мы же договаривались, что она общая! Мы же с детства сюда ездили! Мама сказала…
— Прекрати. Ничего тебе не достанется. Ни этой дачи, ни тарелок, ни кресла. Это наш с Алексеем дом. Понимаешь? Наш.
Сначала в трубке было молчание. А потом она выдохнула:
— Пожалеешь. Все вы потом жалеете.
И повесила.
Через неделю началось самое неприятное. Сначала кто-то поцарапал машину — тонко, аккуратно, вдоль всей двери. Потом — к нам на участок кто-то пробрался ночью и выломал замок на сарае. Ничего не взяли, просто оставили дверь нараспашку. Как предупреждение.
А потом Алексей узнал от соседа, что Лена начала всем рассказывать, будто я «нахапала» дом, «выжила сестру» и «всё подмяла под себя». И что теперь «бедная бабушка» не может приезжать на лето, потому что тут якобы «психологически тяжело».
— Это уже переходит границы, — сказал Алексей мрачно, ставя бутылку с водой в холодильник. — Я ей сейчас позвоню.
— Не надо, — остановила я. — Пусть делает, что хочет. Я подаю на оформление дачи как совместной собственности. Через суд.
— Но… — он замер. — Это же… официально. Навсегда. Это уже совсем по-другому.
— Зато по-честному. Или ты всё ещё думаешь, что если мы промолчим, они уймутся?
Он ничего не ответил. Только сел на крыльцо и долго смотрел в сад. Там, где яблоня, посаженная нами с ним, в первый год брака, уже начинала сбрасывать лепестки. Словно устала держать белый фасад.
Суд длился два месяца. Лена пришла на первое заседание. С серьёзным лицом, в строгом платье, с выражением «меня обидели». Сказала, что «дача покупалась на общие средства родителей», что «она и брат оба дети» и что «Алексей был не против».
Судья слушал без выражения. Мы подали все документы. Счета, расписки, фото с ремонтов. И даже чек из «Леруа», где я вела расходы за всё — от обоев до септика.
На последнем заседании судья произнёс:
— Установить, что объект недвижимости по адресу… является совместно нажитым имуществом супругов…
Лена ушла, даже не попрощавшись.
На крыльце, когда мы вернулись с суда, Алексей долго молчал. Потом тихо сказал:
— Знаешь, я всегда думал, что семья — это то, что сильнее документов. А оказалось — наоборот. Когда всё чётко оформлено, никому и в голову не приходит грызть. А когда «на честном слове» — начинают рвать.
Я смотрела, как он кладёт ключи на подоконник. И думала, сколько он прошёл за эти месяцы. От «да ладно, не раздувай» — до «пора в суд».
— Ты думаешь, мы справимся? — спросил он, не глядя.
— Уже справились, — ответила я.
Прошло время. Дача стояла — крепкая, как наша связь. Лена уехала — то ли к новому мужчине, то ли просто подальше. Свекровь продолжала звонить, но осторожно. Поняла, где заканчивается доброта и начинается граница.
Я больше не боялась. Потому что теперь я знала: быть сильной — не значит остаться одной. Быть сильной — значит быть честной. С собой, с мужем, с теми, кто думает, что может брать, не спрашивая.
И когда однажды на рассвете я вышла в сад, яблоня снова зацвела. Без шума, без объявлений. Просто — продолжала жить. Как мы.
